— Сделку? — переспросил Ахкеймион. Он вдруг заметил за спиной варвара две фигуры, но в сгустившейся тьме различил только одно: это мужчина и женщина.— Что за сделка?
— Я предлагаю тебе правду.
В этом слове прозвучала такая усталость и такая глубокая варварская искренность, что Ахкеймион был сражен. Он приподнялся на локтях, глядя на непрошеного гостя в гневе и смятении.
— А если у меня есть своя правда?
— Я предлагаю правду о нем,— заявил скюльвенд. Ахкеймион уставился на него, прищурившись, словно вглядывался в даль, хотя был совсем близко.
— Я уже знаю эту правду,— сказал он.— Он пришел, чтобы...
— Ты ничего не знаешь! — рявкнул варвар — Ничего! Только то, что он позволил тебе узнать.— Он плюнул на землю у ног Ах-кеймиона, вытер губы рукой с хорой — Как рабу.
— Я не раб...
— Раб! В его присутствии все люди — рабы, чародей,— Зажав хору в кулаке, скюльвенд сел и скрестил ноги.— Он дунианин.
Никогда еще Ахкеймион не слышал, чтобы в одном слове вместилось столько ненависти. А ведь мир наполнен такими словами: скюльвенд, Консульт, фаним, кишаурим, Мог-Фарау... Каждое из них — море ненависти.
— Слово «дунианин»,— осторожно начал Ахкеймион,— на мертвом языке означает «истина».
— Этот язык не мертв,— отрезал Найюр.— И слово больше не имеет отношения к истине.
Ахкеймион вспомнил их первую встречу у стен Момемна. Тогда гордый и неукротимый скюльвенд стоял перед Пройасом, а Келлхус удерживал Серве и рыцарей Ксинема. Ахкеймион в тот раз не поверил Найюру, но открытие имени «Анасуримбор» вернуло его подозрения. О чем говорил Келлхус — о том, что скюльвенд присягнул ему? Да. И что он давно мечтал о Священной войне...
— Твой рассказ в тот первый день, при Пройасе,— сказал Ахкеймион,— был ложью.
— Да, я лгал.
— А Келлхус? — Этот вопрос царапал ему горло. Пауза.
— Скажи, куда он ушел.
— Нет,— отказался Ахкеймион — Ты обещал мне правду. Я не покупаю кота в мешке.
Варвар фыркнул, но это не походило на насмешку или презрение. В нем была задумчивость, его манеры говорили об уязвимости, что противоречило кровожадному виду. Ахкеймион почему-то понял, что Найюр хочет открыться ему. Знание тяготило скюльвенда, как преступление или тяжкие переживания. И это было пострашнее хоры.
— Ты думаешь, что Келлхус ниспослан,— произнес скюльвенд отрешенным голосом,— в то время как он призван. Ты считаешь, что он единственный, хотя он один из многих. Ты принимаешь его за спасителя, а он всего лишь поработитель.
После таких слов Ахкеймион побледнел и замер, чувства его застыли.
— Я не понимаю...
— Так слушай! Тысячи лет они прятались в горах, отрезанные от мира. Тысячи лет они выводили свою породу, оставляя в живых только самых крепких детей. Говорят, ты знаешь историю веков куда лучше всех прочих, чародей. Задумайся! Тысячи лет... Теперь мы, обычные сыновья своих отцов, стали для них слабее, чем маленькие дети.
Последующая история была слишком... откровенна, чтобы не быть правдой. Две тени за спиной скюльвенда ни разу не шевельнулись, пока он говорил. Голос Найюра звучал хрипло, с гортанными модуляциями его родного языка, но его красноречие доказывало, что рассказы о суровости его народа лживы. Он поведал о мальчике нежного возраста, плененного словами таинственного раба и позволившего сбить себя с пути, увести от разумных деяний и честных людей.
История отцеубийства.
— Я был его сообщником,— сказал скюльвенд. К концу рассказа он погрузился в размышления и не отрывал взгляда от своих ладоней, словно каждое слово, как камень, прибавляло веса неподъемному грузу. Внезапно он приложил ладони к вискам.— Я был его сообщником, но невольным! — Он уронил руки на колени и сжал кулаки, словно ломал кость.— Они читают наши мысли по лицам. Наши страдания, наши надежды, нашу ненависть и наши страсти. Мы лишь догадываемся, а они знают. Они определяют нас, как пастух определяет дневную погоду по утреннему небу... А если человек знает что-то, он этим владеет.
Лицо скюльвенда осветилось пламенем его ярости. Ахкеймион слышал слезы в его голосе, видел его оскаленные зубы.
— Он выбрал меня. Он вырастил меня, придал мне форму, как женщины придают форму осколку кремня, чтобы скоблить им шкуру. Он использовал меня, чтобы убить моего отца. Он использовал меня, чтобы совершить побег. Он использовал меня...
Тень сложила кулаки на бычьей груди.
— Стыд! Вутрим кут ми-пуру камуир! Не могу забыть об этом! Не могу не думать! Я видел свое падение, я все понимал, и это понимание отпечаталось в моем сердце!
Ахкеймион заламывал пальцы, сустав за суставом, сам того не осознавая. Виной тому тень скюльвенда и бездна, что стояла за его хорой. Больше ничего не существовало.
— Он был очень умен... Он был воплощением войны! Вот что они такое! Неужели ты не понимаешь? Каждое мгновение они сражаются с обстоятельствами, каждым дыханием завоевывают мир! Они ходят между нами, как мы ходим в окружении собак. Мы воем, когда они бросают нам кости, скулим и тявкаем, когда они поднимают руку... Они заставляют нас любить себя! Заставляют любить себя!
Ночь была безбрежная. Земля была бескрайняя. И все же они отступали. Они отступали. Шаг-шаг-прыжок. Чары пространства. Пересечение миров. Зайцы убегали с его дороги. Дрозды вспархивали из-под ног. Шакалы, высунув язык, бежали рядом с ним и отставали.
— Кто ты? — задыхаясь, спрашивали они, когда сердца их не выдерживали.
— Ваш хозяин! — кричал богоподобный человек, обгоняя их. Он не шутил, но он смеялся. Смеялся, пока не задрожали небеса.
«Ваш хозяин».
Как душа может вынести такое оскорбление? Чародей раскачивался взад-вперед в свете свечей, шептал, шептал...
— Назад-назад... нужно начать сначала...
Но он не мог. Пока не мог, нет. Никогда он не испытывал такого. Никогда на чаши весов его сердца не бросали таких слов.
Он знал, что скюльвенд хотел убить его последнего, величайшего ученика. Он знал, кто эти тени у ног варвара. И когда они вышли из палатки, Ахкеймион увидел ее лицо в лунном свете так же ясно, как в ту ночь, когда она раскачивалась и стонала над ним.
«Ты предал его. Предал Воина-Пророка... Ты сказал варвару, куда он пошел!»
«Потому что он лжет! Он крадет то, что принадлежит нам! То, что принадлежит мне!»
«Но мир! Мир!»
«Да пошел он, этот мир! Гори он огнем!»
— Все сначала! — воскликнул он. «Пожалуйста».
Перед ним, развернутые на шелковых простынях, лежали листы пергамента. Он выхватил перо из чернильницы и забормотал... Он быстро записал все факты, что сбивали его с толку, и заново начертил схему, сгоревшую в Сареотской библиотеке.
