— Ты хочешь возблагодарить Отца Богов за его милость ко мне, твоему брату? Очень благородно…
— Мне жаль разочаровывать тебя, брат. Пламя в небесах помутило твой разум. Златорунный баран принадлежит мне, значит, Зевс избрал меня.
— Какая муха тебя укусила, брат? Или ты ударился головой?
— Благодарю, о Громовержец! Микены воздвигнут тебе новый храм…
— Златорунный баран мой!
— Мой!
— К чему пустые слова? Ты готов предъявить народу своего барана?
— С превеликим удовольствием! Мое стадо пасется у подножья холма. Эй, Фриних! Приведи-ка моего барана! И поживее!
Ослепительный сполох сжег полнеба, погасив звезды. Из глоток микенцев вырвался дружный вопль ужаса. Никому из горожан, ошарашенных свистопляской огней, и в голову не пришло: а что, собственно, делает стадо Фиеста у холма на ночь глядя? Здесь и трава-то вся выгорела… Напротив, большинству почудилось, что Фиестов пастух — злокозненный Фриних, чтоб он сдох! — уродился могучим гигантом, и не привел, как было велено, а выметнул златорунного барана из-за холма прямиком в небеса. Да что там из-за холма — из-за Волчьей горы, из-за горизонта, из темных, предвечных вод Океана, текущих вкруг земли! Косматый овен взвился над головами, блистая драгоценным руном. Он пылал так, что кое-кто, по глупости обратив лицо вверх, утратил зрение. Позже слепцы в один голос утверждали, что до сих пор видят в вечном мраке колесницу, бешеных жеребцов и ребенка, из последних сил цепляющегося за вожжи. Еще слепцы шептались, что слышат хриплый, до ужаса знакомый голос, который, насмехаясь, поет им в уши: «Хаа-ай, гроза над миром…» — но это уже, должно быть, враки.
Небо билось в падучей. Топча копытами небесный свод, баран метался волком, угодившим в облаву. Ночь превратилась в день. Толпа людей обернулась стадом — дрожащим от страха, утратившим вожака стадом, и не нашлось псов, способных сбить микенцев в кучу. Подобно выкипающей из котла каше, масса горожан шевелилась, охала, шла пузырями — кто-то упал, и его задавили, кто-то ссыпался по склону, ломая ноги; иной выл, утратив рассудок — его били, не понимая, что убивают, лишь бы замолчал…
То, что баран — солнце, поняли не сразу.
Взойдя с запада, солнце поначалу ринулось в зенит, но очень скоро изменило наезженному пути. Ком огня танцевал на месте, затем начинал кружить, как детеныш пантеры, ловящий свой хвост; миг — и солнце падало вниз, чтобы взмыть обратно. Зной косматой овчиной свалился на Микены. В нем, мясными прожилками в сале, пробивались остатки ночной прохлады. После них жара ощущалась стократ острее. Кое-где вспыхнули верхушки сосен. Пламя легко распространялось по сухой хвое. Ветер трепал багрец сосновой шевелюры, рвал в клочья, местами сбивая огонь, местами перебрасывая его на соседние деревья. Далеко-далеко, на краю земли взбунтовался Атлант-Небодержатель — мятежник-титан тряс медный купол, раскалившийся в его сильных руках, и серебро звезд сыпалось дождем под ноги собравшимся.
Лишь созвездие Персея оставалось недвижимым.
— Боги!
— Сжальтесь!
От травы повалил пар. Вечерняя роса на закате густо пропитала жухлый, буро-зеленый ковер. Теперь она становилась белесыми, как рыбье брюхо, прядями тумана. Пар съел у людей щиколотки, колени; добрался до сокровенного, прильнул опытной любовницей. Дымка обжигала и леденила. Мироздание пошло вразнос, солнце плясало в ночном небе, и холод с жарой уживались друг с другом, объединившись в войне против мира смертных. Каменные скамьи пошли трещинами. Часть из них развалилась, доставшись жадной могиле тумана. В свете противоестественного дня не все люди заметили, что город горит. Горел и акрополь — скала увенчалась пламенной короной, где всякий зубец был знаменитой микенской львицей, ярящейся над добычей.
— Это все они! Пелопиды!
— Лжецы! Братоубийцы!
— Оракул подкуплен! Зевс гневается…
Ветер усилился. Вопли о Зевсовом гневе вскормили его ядовитым молоком, делая ураганом. Безумное солнце в прыжке накрыло полнеба, и жгучая плеть хлестнула по толпе. Вбила крик в глотки, рванула горлопанов за бороды. Туман сгустился — пар повалил от источника, питавшего город в засуху. Окрестности Микен сделались царством Аида, источник — курящейся Летой, сулящей забвение. И впрямь забыв обо всем, микенцы ринулись прочь. Многим чудилось, что стоит им укрыться под крышами домов — пылающими крышами домов! — и ночь вернется на прежнее место, поглотив златорунного солнце-барана, готового пожрать мир. Так дитя с головой укрывается козьей шкурой, прячась от призраков собственного воображения. Не разбирая дороги, каша плеснула за край котла, вниз по склону. Сильные топтали слабых, большие сбивали мелких с ног. Хрипел под чужими сандалиями глава посольства — ничего не зная о подкупе оракула, сейчас он платил за свое незнание. Надрывался Сфенел — изумляясь собственной отваге, младший Персеид пытался успокоить толпу, вернуть ей человеческий облик. Тщетно! Это было так же немыслимо, как вернуть ночи ее темное, ее звездное обличье. Солнце бесилось над головами, и вздрогнула старуха-Гея, качнув горами-грудями. Земле померещилось, что Уран-Небо, извечный муж Геи, вернул себе мужскую силу, желая зачать с супругой новое, сокрушительное потомство. Зарево окружило Остров Пелопса со всех сторон — вспыхнули корабли в гаванях Навплии, Пилоса, Коринфа… Но кто его видел, это зарево, когда обезумевший Гелиос плавил медь купола, и свет выжигал глаза? Местами пламя, не успев набрать мощи, угасло — приливная волна, явленная в неурочный час, с грохотом ударила в берег, топя горящие ладьи. Тонули рыбацкие поселки; рушились здания и храмы, воздвигнутые в опасной близости от моря. Пелопоннес дрожал собакой, забившейся в угол. Но кто его слышал, этот грохот, когда паника вкручивала каждому в уши пару острых веретен?! Топча друг друга, микенцы бежали, понимая, что бежать некуда, и заваливая свое убийственное, беспощадное понимание тем щебнем, который у них еще оставался — надеждой, последним даром ларца Пандоры[66]…
Амфитриона среди бегущих не было.
Он знал эти места с детства.
Пятилетним мальчишкой излазив окрестности Микен вдоль и поперек, Амфитрион еще тогда обнаружил самый короткий путь к акрополю. Не к Львиным, и не к Северным воротам, где вечно все перегораживали телеги и колесницы, стада и отары, бранящаяся стража и угрюмые просители — о нет, такие дороги не для сорванцов-торопыг! Малолетний герой облюбовал калитку у северо-восточного края цитадели, там, где позже ванакт Электрион — мир твоей тени, дядя! — пристроил участок с водохранилищем. На стенах здесь имелись две крытые галереи. День и ночь на галереях дежурили часовые, но пост считался «бездельным». Отряду врагов следовало бы сперва сойти с ума, а уж потом решиться на штурм крутого, каменистого склона. Сюда и добраться-то было можно лишь в одиночку, по руслу высохшей речушки, сбив ноги об острые камни и вдребезги изорвавшись о колючки маквиса. Кусты за эти годы окрепли, отрастили не шипы — клыки, острые и крючковатые. Амфитрион карабкался вверх, кляня все на свете — перейти на бег сумел бы лишь бог, или, в крайнем случае, дедушка Персей.
