Змеи, ползающие у корней Олимпа[72], пахнут кислыми огурцами.
Горы Арголиды против гор Беотии — тьфу, плюнуть и растереть. Бедные родственники. Реки Арголиды против рек Беотии — курица вброд перейдет. И там, и там течет река Кефис, только арголидский Кефис — бродяга, истомленный жаждой, а его беотийский тезка — гуляка, богатый пенящимся вином. Как хлынет зимой со склонов Фокеи в Копаидское озеро — всю равнину затопит. К концу весны сжалится, отступит в русло — эй, людишки! Пашите влажную от страсти землю, сейте свою пшеницу! Пасите кобыл-жеребцов на густой траве… А бывает, что и не сжалится. Вскипит озеро от притока бешеной воды, выйдет из берегов, пожрет окрестные деревни. Уноси ноги, смертный! Бросай дом и скарб — лишь бы детей да стариков вывести на сухое.
Ох, грозен разлив!
Могучи дубы Беотии. Стройны тополя Беотии. Щедры орешники. Плодоносят оливковые рощи. Маки свежей кровью пламенеют. Миндаль плывет розовой пеной. Пологие холмы заросли терновником. По берегам рек радуют взор мирт и олеандры. В отрогах Киферона хмурым воинством застыли бойцы-кипарисы. Бок-о-бок — пинии, верные подруги. Вся Беотия — медный котел богов, долина в кольце гор. Кипит похлебка, варится год за годом. А главный кус мяса, от которого самый навар — Семивратные Фивы. На крови дракона возведены, клыками драконьими укреплены. Приходи в Фивы, бедняк, богачом станешь! Если, конечно, сперва с голоду не подохнешь. Сбей ноги, бредя через горные перевалы, подхвати лихорадку от озерной сырости; упасись от разбойников, пересиди на дереве, пока яростной львице-матери надоест скалить клыки…
— Не могу больше, — выдохнула Алкмена. — Сил нет.
— Пещера, — указал Амфитрион. — Отдохнем до утра.
— Есть хочу, да, — согласился Тритон.
По дороге из Платей в Фивы они заблудились в горах. Верный осел героически погиб, сорвавшись с кручи. По счастью, все шли пешком, и в повозке никого не было. Спустившись вниз, Тритон собрал разбросанные пожитки в мешок, в сердцах плюнул на обломки — и наскоро освежевал осла. Окорок длинноухого бедняги он собирался закоптить на привале. Жесткое, жилистое мясо горчило — в харчевнях Амфитрион сто раз колотил мошенников-хозяев, выдававших ослятину за говядину — но выбирать не приходилось. Ближе к вечеру Ликимний потерял сознание от усталости. Тритон взял парня на руки и понес, делая вид, что глух к окрикам сына Алкея: давай, сменю! Казалось, тирренец способен так идти до Гипербореи. Лишь сумасшедшее биение жилки на виске выдавало Тритона.
Дождливую зиму они пересидели на Истме. Алкмена простудилась, озябнув от свежего ветра с залива. Ее отпаивали горячим козьим молоком с медом. Тритон грузил ладьи в порту. Весной же, оставив Пелопоннес за спиной, странники двинулись на северо-восток, в сторону Афин, но с полпути взяли севернее, к Платеям, городу на границе Беотии и Аттики. Без Анаксо, отправленной в Тиринф, к отцу, они шли быстрее. И все равно, стараясь держаться торных дорог, Амфитрион выбирал не кратчайшие, но самые безопасные пути. Это дедушка Персей шел бы по прямой — хоть тебе гора, хоть зверь, хоть кто! А внуку не до подвигов, внуку бы семью сберечь… Давно уже сын Алкея думал о людях, бредущих рядом с ним, как о семье. И корил себя, что редко вспоминает мать с отцом. Хромой Алкей и хлопотунья-Лисидика остались в прошлом, как и Остров Пелопса; впереди ждала неизвестность, подкрепленная лишь безумным пророчеством Мелампа.
Возле Платей, в густой дубовой роще, их чуть не побили. Голодный Ликимний со ста шагов унюхал запах вареного мяса, и вскоре обнаружил под матерым дубом — о Зевс, Податель благ! — здоровенный шмат свинины. А под вторым деревом — о Гера Защитница! — еще. И еще — вон, и вон там, у корней… Ликимний, давясь, не успел прожевать первый кусок, как из чащи выскочили платейцы и взяли парня в оборот. Пришлось немало потрудиться, разгоняя горожан, жаждущих крови. Выяснилось, что платейцы испокон веков разбрасывают в дубраве мясо. И ждут, кто из священных ворон первой схватит подношение. На какой дуб сядет ворона, тот и рубят, а потом делают из древесины жертвенную статую — чтобы сжечь на празднике. С трудом удалось убедить скандальных платейцев, что Ликимний ничем не хуже священной вороны, разве что клювом не вышел. А дуб — вот он, рубите на здоровье. Косясь на Тритонову дубину и кулаки Амфитриона, платейцы в конце концов согласились, и свинину подобрать разрешили — чего добру пропадать? — только в город запретили входить.
Если ворона — лети мимо.
Заночевав под стенами, путники с рассветом зашагали вдоль берега Оэрои, дочери полноводного Асопа. Ветер-флейтист шелестел в тростнике, перебирая стебли чуткими пальцами. Гремел хор лягушек. Цапля-корифей выхватывала зазевавшихся певцов, но гимн не смолкал. Вниз по течению, через сорок стадий, обнаружились развалины брошеного селения. Даже руины храма имелись, и два-три замшелых идола, посвященных не пойми кому. Птицы кружили над колоннами, но садиться не желали. Дальше тропа убрела вверх по склону, в сторону Халкиды, долго кружила в скалах, густо поросших зеленью, и наконец сгинула в буковой глуши. Миновал полдень, время дремало в алых венчиках маков; солнечный диск катился на запад, грозя разбиться о вершины Киферона.
— Не могу больше.
— Пещера. Отдохнем…
Дождь бронзовых стрел наискось рассек кроны буков. Лучи закатного Гелиоса терзали скалу, пятнали гранит золотистым багрянцем, превращая в окаменевшего леопарда-исполина. Пещера мнилась разверстой пастью: мрачный зев, клыки-сталактиты, язык пола, подсвеченный солнцем… Леопард не голодал. У входа в пещеру обнаружились россыпи костей. Правда, на диво мелких: такой громадине — на один зуб.
— Где мы? Страшно тут, — пробормотал очнувшийся Ликимний. Тритон поставил его на землю. Парень качнулся, но устоял. Амфитрион присел рядом на корточки. Повертел в руках кость: обглоданную дочиста, мало что не отшлифованную. Пригляделся внимательней.
— Ребенок? Мелкий сатир?
Еле слышно охнула Алкмена.
— Львица?
Тритон вскинул дубину на плечо и завертел головой, высматривая врага. Давняя битва с немейской зверюгой крепко-накрепко врезалась в память тирренца.
— Ага, львица, — буркнул Ликимний, расковыривая палкой старое кострище. В золе тоже лежали кости. — Ловит дураков, жарит и ест.
— Жарит?! — изумился Тритон. — Сам дурак, да?
Ликимний отряхнул кость от золы, примерил к собственному предплечью.
— Детская…
— Идем отсюда! — забыв об усталости, Алкмена кинулась прочь.
Никто не успел ее остановить. Добежав до опушки буковой рощи, Алкмена остановилась сама. До слуха мужчин донеслась песня. Слов было не разобрать — девичий голос дробился в гуще деревьев, эхом отражался от скал. Казалось, поет целый хор. Из первобытного многоголосья птицей вырвалось:
