– Нет… – смутился Амфитрион.
Что-то было не так. Он все помнил, а вслух сказал – и сразу ясно: неправильно.
– Он с лета пьет. Точно, с лета. Мы из Аргоса вернулись…
– А с Дионисом он когда помирился?
– Выходит, раньше… Давно еще…
В памяти ворочались смутные обрывки, враждуя друг с другом не хуже Пройта с Акрисием. Мириться и складываться в единую картину враги отказывались наотрез.
– Скоро ты будешь помнить то же, что и все, – вздохнула Андромеда. – Это хорошо. Иначе ты сойдешь с ума.
– При чем тут я? Я в своем уме! Надо дедушку спасать!
– Не надо.
– Бабушка!
– Оставь меня. Скоро все закончится, и ты поймешь, что я была права.
– Что закончится? Что?!
– Все.
Она обвела рукой морскую даль.
– Все, – повторила Андромеда. – Уже скоро.
– Когда?
– Десять-пятнадцать лет. Не больше. Я чувствую…
Амфитрион побрел прочь. Ночь валилась с небес темным плащом. Заботилась, кутала с головы до ног в зябкую, безвидную сырость. Озноб пронзал тело до самых костей. Дедушку все бросили. Даже бабушка. Ее бы он точно послушал! А она…
Она смотрела вслед внуку. Рядом с женщиной из подступающего мрака соткался крылатый конь бело-золотистой масти – и на берегу стало чуточку светлей. Сложив крылья, конь оскалил зубы – острые, не лошадиные – но тут же, словно устыдившись, ласково ткнулся мордой в плечо Андромеды. Та положила руку на холку Пегаса [103].
– Ревнуешь? – спросила женщина. – Зря.
Крылатый конь фыркнул.
– Сюда! Ко мне!
Перун Громовержца, ударь он ночью во дворец, объятый сном, исполин-гекатонхейр, восстань он из недр земли с целью разрушить акрополь, второй потоп, залей он Арголидскую долину – все напасти, вместе взятые, учинили бы меньший переполох, чем этот безумный вопль.
– Вставайте! Хватит спать!
Мужчины хватались за оружие, развешанное по стенам. Дозорные на стенах, не в силах покинуть пост, до рези под веками вглядывались в сумрак двора. Вопя, как резаные, выскакивали из гинекея нагие женщины. Казалось, враг уже здесь, и волочит их за волосы навстречу рабству и насилию. Мчались мальчишки, выставив перед собой ножи – подарки отцов и старших братьев. Кто-то распахивал оружейные кладовые, призывая разбирать копья. Ковылял Алкей-хромец, проклиная сухую ногу. Бежал Сфенел с мечом в руке. Братья забыли о вчерашнем разговоре, о призраке мятежа. Человеческая плоть выплеснулась из дворца, как вино – из кратера, опрокинутого властной рукой. В едином порыве, готовые сражаться до последнего, они сбегались отовсюду, ибо Персей Горгофон звал сорванным голосом:
– Ко мне!
И откликалось эхом:
– Что?
– Кто?
– Где?!
В испуге разбежались тучи. Ветер, вольный пастух, ринулся вдогон. Луна залила двор желтым молоком. Внизу, под холмом, проснулся город. Гвалт тиринфян вплелся в какофонию, царившую на акрополе. Судя по всему, горожане решили, что Пелопс Проклятый явился в гости заполночь – ворвавшись с отрядом в дремлющую крепость, как и следует доброму другу и близкому родственнику. Горгоны – те, кто ночевал дома – бежали по склону на выручку своему предводителю, собираясь на бегу в крепкий, опасный кулак. А предводитель, голый как при рождении, бешеный, как при взятии Аргоса, пьяный, как сатир в кругу нимф, кричал без умолку:
– Ко мне! Сюда! Я стал прадедом!
И, после краткого, оглушительного мига тишины:
– Ну, стану. Скоро…
– Ты уже прадед, – осторожно сказал Алкей. Верный раб разложил для него ременной дифрос, и Алкей, кряхтя, сел. – Моя дочь тебе кучу правнуков нарожала. И правнучку. Что-то я не помню, чтоб ты так орал…
– Правда, – огорчился Персей. – А я забыл…
И снова воспрял:
– Так то ж какие внуки? А эти, знаешь, какие!
– Какие?
– А такие, что прадед – брат правнука!
Уяснив, что битва откладывается, толпа заворчала. По старой памяти они еще боялись Убийцу Горгоны пуще смерти. До открытых обвинений в безумии – или, не приведи боги, рукоприкладства – дело не дошло. Но бунт зрел в груди людей, грозя однажды вырваться потоком кровавого гноя.
– Тихо! – велел Алкей.
Странное дело – ему подчинились.
– Мы тебя слушаем, отец.
– Его! – Персей вытолкнул вперед бледного человечка. – Его слушайте!
– Кто это?
– Гонец, – прохрипел человечек. – Гонец я… из Мессении…
Он проклинал свое скромное желание заночевать под крышей, а не в чистом поле. Голод и усталость толкнули гонца, прибежавшего после заката, к воротам цитадели – вместо того, чтобы дождаться рассвета в кустах. Караульщики отнеслись к бедняге с пониманием. На кухне ему дали холодной баранины и пива. Но во дворе, бредя в общую спальню, он наткнулся на Персея, вышедшего по нужде – и влип, как муха в мед.
– Говори!
– Горгофона, ваша сестра, – гонец поклонился Алкею со Сфенелом, – благородная супруга Периера Мессенца…
– Короче!
– …говорит вам: «Радуйтесь!» Она…
– Беременна! – догадался Сфенел.
– Если Горгофона в тягости, – Алкей выразительно постучал себя по лбу, смутив брата, – я не удивлюсь. Сколько у нее сыновей?
– Трое, – подсказала Алкею жена. – Тиндарей, Афарей и малыш Левкипп.
– Где трое, – отмахнулся Алкей, – там и четвертый. Сестра плодовита. Но ее дети – внуки нашему отцу, а не правнуки. Будем рассуждать здраво. Малыш Левкипп отпадает. Афарею…
– …семь лет, – бросили из толпы. – Вряд ли.
Женщины загомонили, соглашаясь.
– Значит, Тиндарей, старший. Он женат? На ком?
– На прекрасной Леде, – встрял гонец. – Дочери этолийского правителя Фестия.
– Так это Леда понесла?
– Леда.
– От кого? – выкрикнул из толпы злой шутник.
Хохот был ему ответом.
– От мужа, – твердо ответил гонец. – И от Зевса.
– Златой дождь? – не унимался шутник. – Бык?
– Лебедь.
– Лебедь?
Толпа взвыла от разочарования. Толпа предпочла бы жеребца.
– Значит, от мужа и от Зевса, – подвел итог Алкей. – И что муж?
– Радуется, – пожал плечами гонец. – Сперва поколачивал супругу. Шлюха, мол. А теперь радуется. Сказал: если от Зевса, значит, не обидно.
– Пифию спрашивали?
– А как же! Съездили в Дельфы, пожертвовали, сколько надо… Пифия говорит: близнецы. Один от смертного, второй от бога. А который от кого – неизвестно. Жизнь, мол, покажет. Велела назвать близнецов Диоскурами [104]. Обоих, на всякий случай.
– Как Леда носит?
– Удачно. Ваша сестра так и передает: удачно.
– Небось, яйцо снесет! – завопил шутник. – Два яйца!
На этот раз его не поддержали. Даже пригрозили оторвать то, что Леда якобы должна была снести. Странность заявления Персея – о правнуке, который брат прадеду – обрела смысл. Загорелись споры. Обсуждали способы различения близнецов: Зевсида от Тиндарида. Пророчили братьям грядущую судьбу – естественно, вражду до смертного одра. Семейная, мол, доля. Небось, во чреве уже грызутся. Кто-то спросонок взялся пророчить верную дружбу – дурака засмеяли. Помянули Горгофону, готовящуюся стать бабушкой – женщину властную, суровую, характером удавшуюся в мать Андромеду. Мужа, если верить сплетням, Горгофона держала в ежовых рукавицах. Даже заявила при людях, что помри этот – ничего, выйдем замуж за другого. Вон их сколько бегает… Женщины тайком вздыхали – не случалось ранее, чтобы вдовы второй раз вступали в брак. Но если Горгофона откроет им заветную дорожку…
