Нет, покачает головой старый легионер. Нет.
Не развернул.
* * *
Конница ушла, оставив легионы на произвол судьбы. И ножницы сестер Парок заработали без отдыха, отсекая нити жизней.
Тысячи душ потоком хлынули за Ахерон. Там теперь сумятица, в загробном мире.
— Возвращаемся, — сказал Марк. — Я никого не держу. Но там умирают "мулы" Семнадцатого и Восемнадцатого легионов. А эти тупицы и неумехи без нас, всадников, даже задницу себе подтереть не в состоянии. Но они дерутся.
Так что я возвращаюсь. Все, кто желает, может пойти со мной.
— Ты болен, — сказал Галлий, словно это все объясняло.
Декурион кивнул. Верно.
— Да, я болен. Пирексея фебрис, болотная лихорадка. От меня не так уж много осталось. Но все, что от меня осталось, пойдет в бой. Я, Марк Скавр, декурион, вторая турма Восемнадцатого Галльского легиона, возвращаюсь к своему легиону. Что делаете вы — решайте сами. Но делайте это, ради всех богов, побыстрей!
Всадники переглянулись. Он видел сомнение и страх на их лицах.
— Командир, я… — начал Галлий и замолчал. Тишина повисла над поляной — невыносимая, мертвая тишина. Германская.
— Понятно, — сказал декурион.
Марк развернул Сомика и поехал шагом. Обратно — туда, откуда доносился грозный глухой гул сражения. Словно ревел огромный разбуженный медведь с железными когтями и зубами. Туда, где неумело умирали легионы.
Сомик против обыкновения, шел спокойно и не артачился. Молодец.
— Декурион! Марк… да подожди ты!
Сомик фыркнул, замотал головой. И тут же получил кулаком от Марка. Балуешь, сволочь.
— Держи равнение, сволочь.
— Марк! Командир!
Он оглянулся.
Всадники его турмы смотрели на него. Все одиннадцать человек, что от нее остались. Галлий был бледен, Фимен, наоборот, раскраснелся, как после бани.
— Ну и рожи у вас, — сказал Марк. — Что, решили идти со мной? Ну, вы и придурки, если честно. Никогда бы не подумал. Ну и рожи у вас… Спасибо.
* * *
Я моргаю. Брата нет. Весь разговор мне почудился. Правда? Ведь правда?!
Нарастающий вой. Низкий, чудовищный.
Германцы. Их все больше. Они затапливают мой лагерь.
— Смотрите! — кричат легионеры.
Скомканная окровавленная груда, некогда бывшая старшим центурионом Титом Волтумием, шевелится. И вдруг — начинает подниматься.
У меня волосы шевелятся на затылке.
— Смотрите! Смотрите!
Тит Волтумий встает. С переломанными ребрами и костями. С половиной лица, превратившейся в кровавое месиво.
Это невозможно.
Но это — так.
Я уже бегу.
— Тит!
Он поворачивает ко мне изуродованное лицо. Я отшатываюсь.
— Тит? — говорю я. — Это ты?
У него уцелел только один глаз. Но и этот глаз — вместо обычных для Тита Волтумия меда и золота — горит голубым ярким огнем. Что?! Тит усмехается — и протягивает мне руку. Я опускаю взгляд. На ладони у него — окровавленная фигурка Быка.
— Сложное сделать — простым, — говорит Тит и сжимает пальцы.
…Мы орем так, что кажется, нас снова двадцать тысяч. Мы орем за все три наших легиона.
— Вперед! — кричу я. — За Виктора и Тита. Рим! Рим! Рим!
— БАРРРРААА!
Мы врезаемся в германскую массу, рубим, колем, давим, душим голыми руками. Тит идет впереди. Ему даже не нужно наносить удары. Там, где он, гемы становятся мягкими, как воск. И мы их убиваем.
Мы идем.
Германцы не выдерживают натиска. Отступают. Впервые я замечаю в них страх.
Внезапно Тит Волтумий останавливается и начинает падать. Проклятье!!
Я нагибаюсь над центурионом.
— Тит?!
Он усилием переводит взгляд на меня. Левый глаз черный от лопнувших сосудов, правый по — прежнему яркий. Мед и золото постепенно возвращаются, вытесняя из глаза голубой цвет. Кажется, Тит потерял фигурку.
— Ле… гат…
— Держись, Тит. Медиков сюда! Живо!
Центурион качает головой. Я не представляю, какую боль он сейчас испытывает.
— Гай… — он снова называет меня по имени, как в тот день в германской деревушке. — Когда я… я умру…
— Тит, нет!
— Верни меня, Гай. Мне… нужно… с вами.
— Тит, я не могу. Это… так нельзя!
— Надо, — говорит он отчетливо. И застывает. Ярко — медовый глаз продолжает смотреть на меня, но жизни в нем больше нет.
Тита Волтумия больше нет.
Я не знаю, как должны умирать старшие центурионы…
Но я очень надеюсь — быстро.
Прощай, центурион.
Я достаю Воробья.
* * *
Я не говорю: вернись.
Я говорю: живи.
Я говорю: лети вперед, Тит.
Туда, где ты будешь счастлив. Счастлив ради нас всех, погибающих в этот час в грязи проклятой Германии.
Удачи, центурион.
Может, еще увидимся.
Хотя… вряд ли.
* * *
Марк наклонился. Его вырвало. Он вытер рот ладонью, выпрямился и пошел вперед. Декуриона качало, словно после недельной пьянки.
Марк огляделся. Перед ним на поляне лежали его всадники. Мертвые. Галлию разрубили голову. Фимена пронзили дротиком. Остальным повезло не больше. Кажется, Кезону удалось уйти… а, нет. Вот и Кезон.
Декурион дохромал до жеребца, лежащего на боку посреди поляны. Сомик был мертв. Над лиловым глазом кружили мухи. Как они так быстро появляются? Марк остановился рядом со старым товарищем.
— Вот ты сволочь, Сомик, — сказал он, в горле дрожало что‑то. — Вечно я из‑за тебя мучаюсь.
Только сейчас, глядя на мертвого жеребца, Марк понял, что они все‑таки проиграли. Декурион отогнал мух. Сомик, скотина. Ну, укуси меня! Что же ты! Или сделай еще какую гадость, а?
Жеребец не шевелился. Мухи летали. Жизнь продолжалась.
— Эй, римлянин! — окликнули его с жестким акцентом.
Декурион поднял голову. К нему приближались гемы.
А ведь могли и проскочить, подумал Марк с сожалением. Не проскочили.
…Они почти добрались до легиона, когда повстречались с тенктерами. Их было человек тридцать, римлян — двенадцать. И те, и другие — опытные воины. В первой же стычке турма Марка потеряла половину состава. Галлия стащили с седла — Марк видел, как тот падает под копыта. А больше ничего не видел — потому что рубил и кричал, как сумасшедший. Колени свело.
А потом Сомик споткнулся, и Марк полетел через его голову.
Удар.
И наступила темнота. Тихо. Красноватая, пульсирующая темнота. Темнота, прорезанная красными молниями кровеносных сосудов.
Затем Марк открыл глаза, но все было кончено.
Теперь вот — германцы.
Кашель едва не убил его на месте, без боя. Внутренности разорваны в клочья, в груди болит так, словно там ничего целого не осталось. Никаких больше легких, Марк. Оставим это другим. Потому что у тебя внутри — кровавая жижа, наполненная битым стеклом и ржавым железом.
