— Неверное предположение. Высшая инстанция, о которой ты говоришь, не является высшей инстанцией, которую имел в виду я. Приказ восстановить и поддерживать жизнь воина в саркофаге Десять-Три исходил не от Возвышенного. Это было распоряжение Легионес Астартес Дистинктус-Один-Десять/Ранее-Один.
Талос покачал головой.
— Чье?
Делтриан замешкался. Он не знал предпочтительного обращения к воину, поскольку ему никогда о нем не сообщали.
— Воин… из Атраментаров, первый телохранитель Возвышенного. Десятая рота, ранее — Первая рота.
— Малек? Это приказал Малек?
Делтриан отпрянул назад.
— Модуляция твоего голоса указывает на злость.
— Нет. Я удивлен, только и всего, — взгляд Талоса вновь вернулся к закрепленному саркофагу, к которому уже подключали стазис-кабели. — Он жив?
Делтриан опустил голову и поднял ее традиционным человеческим обозначением положительного согласия.
— Ты только что кивнул? — спросил Талос.
— Ответ утвердительный.
— Выглядело, как будто поклон.
— Ответ отрицательный.
— Так он жив?
Порой Делтриан впадал в отчаяние. С Повелителями Ночи, которых замедляли собственные органические изъяны, бывало ужасно трудно иметь дело.
— Да. Эта единица готова к активации, а воин внутри, как ты говоришь, жив.
— Почему мне об этом не говорили? Я множество раз заходил в Зал Памяти «Завета». Почему саркофаг прятали?
— Было приказано хранить молчание. Считалось, что эта информация вызвала бы у тебя насильственную реакцию.
Талос снова покачал головой, хотя техноадепт предполагал, что это скорее была не демонстрация несогласия, а сопровождение мысли.
— Ты проявишь насильственную реакцию? — спросил техноадепт. — Это святая земля, уже посвященная Богу-Машине в честь клятвы, данной Механикумом и Восьмым Легионом.
Взгляд пророка задержался на саркофаге дредноута.
— Я выгляжу жестоким? — поинтересовался он.
Делтриан не смог определить точное соотношение сардонического юмора и настоящего любопытства в вопросе Повелителя Ночи. Не понимая природы вопроса, он не мог сформулировать индивидуализированный ответ. Не имея возможности обратиться к иным источникам, он ответил честно.
— Да.
Талос фыркнул, не проявляя ни согласия, ни отрицания.
— Пробуди Малхариона, если можешь, — произнес он. — А затем мы обсудим, что необходимо сделать.
Пророк видит, как они умирают.Пророк открыл глаза.
Видит, как они падают один за другим, пока в конце концов он не остается в одиночестве, с одним лишь сломанным клинком в окровавленных руках.
Воин без братьев.
Хозяин без рабов.
Солдат без меча.
Сайрион умирает не первым, однако наблюдать за его смертью хуже всего. Нечеловеческое пламя, светящееся темным и чуждым колдовским светом, вгрызается в неподвижное тело.
Пальцы вытянутой руки скрючились и почернели почти так же, как выпавший из нее болтер.
Ксарл, сильнейший из всех, должен был погибнуть последним, а не первым. Его расчленили, превратили в куски прикрытого броней мяса. Это не быстрая и не безболезненная смерть, в ней лишь тень той славы, к которой он так стремился.
Он не был бы рад такой смерти, однако враги — те немногие, кто еще будет дышать к восходу солнца после самой долгой ночи в их жизни — будут помнить его до конца собственного существования. По крайней мере это может утешать его на том свете.
Последним не стал и Меркуциан. Несчастный верный Меркуциан стоит над телами братьев, защищая их от визжащих сучек-ксеносов, которые рубят его на части изогнутыми клинками.
Он продолжает сражаться и после смерти, питая тело упорной злобой, когда уже недостаточно органов, крови и воздуха.
И падает, прося о прощении.
Вариэль умирает вместе с Сайрионом.
При виде этого зрелища наблюдатель испытывает странную грусть. Сайрион и Вариэль не близки, они едва выносят голоса друг друга. То же самое пламя, которое охватило первого, перескакивает на второго, неся смерть одному и боль другому.
Вариэль — единственный, кто умирает без оружия.
Последним остается Узас. Узас, душа которого отмечена божественными рунами, пусть их и нет на его доспехе.
Он падает последним, топор и гладий омыты красной зловонной кровью чужих. Вокруг него смыкается кольцо пляшущих теней, издающих из нечеловеческих глоток безумный вой. Он встречает их собственными воплями. Сперва это ярость, затем боль и, в конце концов, смех.
Навигатор прячет в черноте обе свои тайны, но лишь одну из них можно скрыть так легко. Она бежит по улицам ночного города. В сиянии звезд, которое более ласково к ее бледной коже, чем когда-либо мог быть не-свет «Завета», она оглядывается через плечо, выискивая признаки погони.
Пока их нет.
Наблюдатель ощущает ее облегчение, хотя это лишь сон, и она не видит его.
Задыхаясь и таясь, она проверяет обе свои тайны, убеждаясь, что они в безопасности. Повязка все еще на месте, закрывая бесценный дар от тех, кто никогда его не поймет. Он смотрит, как дрожащие руки спускаются вниз по телу и останавливаются на второй тайне.
Бледные пальцы поглаживают раздувшийся живот, едва прикрытый черной курткой. Наблюдателю известна эта куртка — она принадлежит Септиму.
Ей кричат, одновременно окликая и проклиная. У входа на аллею возникает высокая фигура. Человек облачен в легкую броню для преследования и перестрелок на бегу в уличной схватке.
— Именем Святой Инквизиции, стой, еретичка.
Октавия снова бежит, баюкая округлившийся живот, а за ней по пятам трещат выстрелы.
Пророк открыл глаза.
Вокруг него была просто комната — холодный уют его личной каюты. На стенах уже появилась нострамская клинопись — кое-где выписанная текучим почерком, кое-где вырезанная. Такие же царапины и гравировки виднелись на собственной броне воина, бессознательно набросанные пророческим узором.
Кинжал с лязгом выпал из пальцев на пол, и последняя руна осталась незавершенной. Ему был известен этот символ, и он происходил не из родного наречия.
Со стены пристально смотрел раскосый глаз. Из него вытекала одинокая неоконченная слеза.
