— Не клон, сын, — твердо сказал старик. — Человек не просто набор генетических свойств.
— Ты его не видел ни разу, а туда же, сын!
— Парень вырос, — улыбнулся старик. — Задумался о жизни. Нашел меня. Мы встречаемся. Так, в одном видеомире, не по — настоящему, но поговорить можно. Это к слову о том, что да как я изменил в жизни к лучшему. Да, и он называет меня отцом.
— Воюет?
— Там все воюют. В космосе гражданских нет.
Виктор — Виктуарий завистливо вздохнул. Ему встречаться было не с кем уже много — много лет.
Они не спеша закончили работу, собрали обрезь на утилизацию. Виктор — Виктуарий деловито выкопал пару кустов цветушника, приговаривая, что если взять от много немножко, то это не воровство, а дележка. Его напарник морщился, но не препятствовал — русских отучать от воровства бесполезно. На Земле — бесполезно. Потом они разделились: Виктор с уворованными кустиками пошел к своему гибрид — мобилю, или просто "гибриду", а Сергей отправился в коммунальный поселок пешком. Он любил ходить. Светлая тропинка рядом с дорогой напоминала ему о давно ушедшей юности.
Он шагал неторопливо, ловил лицом пыльные степные ветерки, уклонялся от веток кустарника, поглядывал с интересом на скользящие мимо машины. В мобилях раскатывали в основном старые русские, их дети и слуги — элита, в общем. Вот с кем было б интересно поговорить. Но старые русские, к сожалению, недоступны. Они жили в особом мире мобилей, элитных поселков, пляжей, яхт, спортивно — развлекательных площадок, университетских городков и правительственных кварталов, закрытых для простых смертных. Он не был простым смертным, скорее бессмертным, но эти территории были закрыты и для него. К тому же о своем бессмертии он не распространялся. Жив, и слава Даждь — богу.
Он шагал, провожал глазами волшебно красивых бисекси за штурвалами гибридов и думал, а что бы он смог всерьез ответить на вопрос напарника. Действительно — что он изменил в жизни, чего достиг? Дети? Умерли, как и многие другие, когда попали под ядовитые выбросы одной из многочисленных аварий эпохи гибели государств…
Он усмехнулся. На самом деле он кое‑что сделал. Написал несколько философских книг, в те далекие времена считавшихся развлекательной литературой, фантастикой. Новая философская система, созданная им во времена, когда философию считали выродившимся явлением — много это или мало? В юности казалось, что мало, почти что ничего. Да так оно и было. Его книги не были популярными тогда, не принесли славы и богатства. Не популярны они и сейчас, ибо хищную прямоходящую обезьяну не привлекает путь человечности. Вон они, волшебно красивые бисекси, сбивающие любого зазевавшегося пешехода телоотбойниками своих безумно дорогих мобилей. И все считают это нормальным. И все же… да, его книги не популярны. Но он сделал все, чтоб в них сохранилась искра человечности, нечто, отделяющее человека от животного. Сохранилась во времена, когда о человечности стыдились упоминать. Сохранилась — и вот наконец разгорелась. Сыны Даждь — бога — его сыны. Его идеи оказались востребованными через столько лет, кто бы мог подумать…
Он снова усмехнулся. Как раз он мог подумать — и думал. Любой автор верит, что его книгам суждено бессмертие, без этого невозможно создать стоящий текст. Ему повезло, он прожил достаточно, чтоб увидеть свой триумф. "Моим стихам, написанным так рано…". Цветаева. Или Ахматова? Неважно. Важно, что в этих строчках сокрыта страшная сила. "Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед"… Так и случилось. Его ироничные сентенции — рефрены о Даждь — боге давно стали поговорками, а размышления о природе современной философии породили течение рутеников — явление, которое сильно недооценивают. А ведь оно способно взорвать и изменить миропорядок на Земле — и так и сделает… Как любой философ, он верил в это. Без такой веры ничего стоящего не создать. Так что — сделал он кое‑что. Только Виктору не объяснить, ему бы куст цветушника упереть да выгодно продать, вот и все интересы. Да и не стоит объяснять никому. Когда новая философия взорвет мир, с автора захотят спросить по всей строгости закона, и тут анонимность будет жизненно необходимой — в самом прямом смысле.
А вот его сыну не спрятаться, не укрыться. Он — офицер, ему вести людей.
Старик вспомнил погибших детей, всех до одного, и опустил голову. Он создал новую философию, но спасти своих детей не смог. Не сможет и в этот раз. Остается только жить. Жить и мечтать, что однажды все изменится. Да, "тринадцатому" нет пути на Землю, но… в нем ли дело? Можно отбросить все чудеса, сотворенные истребителем — призраком. Но сыны Даждь — бога — они все равно останутся. Они — та сила, что изменит мир, вовсе не "тринадцатый". Главное — не отчиваться, нести искру мечты в будущее, чтоб там она однажды вспыхнула и изменила мир… Пусть это случится не скоро, но случится обязательно.
Так много это или мало — сберечь мечту?
На этом летопись моя подходит к концу. История зарождения и первых шагов новой общности людей показана без прикрас, какая есть, а все, что произошло после выступления на Клондайке лейтенанта Грома, уверен, будет тщательно зафиксировано и до мельчайших подробностей отражено в Новейшем Завете. Надеюсь, и в двадцать пятом, таком далеком от нас веке, концепцию Даждь можно будет найти в любом учебнике хоть по истории мировых религий, хоть по истории философии… думаю, и в видеомирах, и в книгах она оставит неизгладимый след. Потому я и не пытался рассказать о Даждь. Зачем? Даждь — это настолько просто, что понятно каждому. Свою задачу я видел в другом.
Рассказать о тех, кто были первыми.
Чтоб не ушли они безвестными в туман истории, как ушли многие до них, как ушли мы.
Пусть вечно горят черные обугленные списки на стенах кают — компании "Локи":
майор Хрипатый
оператор Эверест
Олег Огневой
Сергей Стрежевой
Борис Буревой
капитан Михеев
майор Быков
техник — лейтенант Еремеев
Клаудия Розенталь
Георгий 425–24–11а-21
Ольга Милая
Александра Механик
Лючия Овехуна…
Они — были.
Уйдет наш век, уйдет и двадцать пятый, пока что такой далекий. Сотрутся в памяти, забудутся имена. Забуду и я. Я жил тогда, живу сейчас и буду жить вечно — мне не упомнить всех.
Но повесть моя останется в веках. Значит, останется и память.
Я — автор, я высший судия и беспристрастный свидетель.
Я всегда внизу, а снизу многое видно.
Я — камень, лежащий в степи,
Я ветер, что в кронах поет,
Я звезды и небо, колодец в пути,
Я пыль бесконечных дорог.
