Ответом был общий хохот.
В начале 1887 года Петр Ильич писал жене Анатолия:
«…Вся эта зима такая сумасшедшая… Теперь я приехал в Питер, чтобы дирижировать большим концертом, составленным из моих сочинений. Очень волнуюсь, очень боюсь, а тут со всех сторон приглашения, всяческие приставания, — ну, одним словом, как всегда.
…Ох, Паничка, как страшно!»
Весь конец февраля Чайковский посвящает репетициям своего концерта. После первой репетиции 28 февраля он пишет в дневнике: «Волнение. Ужас. Потом ничего, овация артистов».
Этот концерт, которого так боялся Петр Ильич, состоялся 5 марта в зале Дворянского собрания. В концерте участвовали пианист Климов и певица Панаева–Карцева. В программе среди других произведений была увертюра «1812 год».
Созданию ее предшествовало много сомнений композитора. К открытию Всероссийской промышленной выставки композитору было предложено написать торжественную музыку, иллюстрирующую одну из трех тем: 1) открытие выставки, 2) двадцатипятилетие коронации Александра II и 3) освящение храма спасителя. Можно себе представить, как «привлекали» эти темы Петра Ильича! Он писал: «Без отвращения нельзя приниматься за музыку, которая предназначена для прославления того, что, в сущности, нимало не восхищает меня.
Ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится, нет ничего такого, что бы могло поддать мне вдохновения».
А отказаться было «неудобно». Естественно, что, когда представилась возможность создать музыку на чисто исторический сюжет, Чайковский воспользовался ею. «Увертюра будет очень громка, шумна, — предупреждал он, — но я писал ее без теплого чувства любви, и потому художественных достоинств в ней, вероятно, не будет».
Однако увертюра «1812 год» получилась эффектной, и исполнение ее всюду сопровождалось успехом.
Кажется, ничто так не страшило Петра Ильича, как обязанности дирижера. Но он сознавал, что это — одна из форм общения со слушателями, один из способов говорить с людьми посредством музыки.
Своими волнениями перед петербургским концертом композитор делился с Надеждой Филаретовной.
Он писал ей, что страх до такой степени овладевал им, что ему хотелось бросить все, уехать. Особенно тяжелой была ночь перед первой репетицией. Чайковский провел ее почти без сна, и на репетицию явился совершенно больным.
Но необычайно теплое, даже восторженное отношение к нему подбодрило его, и все обошлось благополучно.
На следующих репетициях была уже полная уверенность. Перед концертом он, конечно, очень волновался, но это, как писал он в своем письме, «уже не был страх, а скорее предвкушение того глубокого художественного восторга, которое испытывает автор, стоящий во главе превосходного оркестра, с любовью и увлечением исполняющего его произведения.
Наслаждение этого рода до последнего времени мне было неизвестно; оно так сильно и так необычайно, что выразить его словами невозможно… Я испытал минуты безусловного счастья и блаженства. Публика и артисты во время концерта многократно выражали мне теплое сочувствие, и вообще вечер 5 марта будет навсегда самым сладким для меня воспоминанием».
Концерт действительно прошел с огромным успехом. Овациям не было конца. Ариозо из «Чародейки» и вальс из «Струнной серенады» были повторены на бис. В рецензии «Санкт–Петербургских ведомостей» от 7 марта 1887 года подчеркивалось, что «концерт был одним из лучших в сезоне и крайне интересен в музыкальном отношении».
Кюи писал в «Музыкальном обозрении»: «Чайковский явился не только композитором, но и капельмейстером, и капельмейстером он оказался превосходным. Оркестр играл не только стройно, но и с замечательным огнем, увлечением, эффектом. Г. Чайковский, превосходнейший музыкант, художник с тонким вкусом, был бы дирижером — находкою для концертов Русского музыкального общества». Впрочем, Кюи и здесь остался верен себе. О сюите он сказал: «Музыки в ней очень мало, выдающейся мысли ни одной».
Судя по дневнику, Чайковский провел в Петербурге еще несколько дней мая. Приехал он 10–го, в воскресенье. Был тяжело болен его друг Н. Д. Кондратьев, и Петр Ильич навещал его каждый день. Встречался он, как всегда, со многими родными и друзьями, гулял по своему любимому Васильевскому острову, по набережным Невы, на островах, но все время его волновала и огорчала болезнь друга, как он узнал вскоре — неизлечимая и смертельная.
И в Петербурге снова было неспокойно. Впрочем, спокойно в нем никогда и не бывало, особенно в те жестокие годы. Всегда шла скрытая революционная борьба, всегда силы реакции были готовы подавить каждое смелое слово, каждую вольную мысль.
16 мая Петр Ильич уехал в Москву.
В это же лето проездом из‑за границы, 28 августа, Петр Ильич на один день заехал в Петербург. Останавливался он в Гранд–отеле (на Малой Морской — ныне улица Гоголя, д. 18—20). 29–го утром съездил в Петергоф, а вечером выехал в Майданово — дачное место под Москвой, недалеко от Клина, где Чайковский снимал дом.
В 1887 году А. Г. Рубинштейн писал Чайковскому:
«Вам небезызвестна наша затея оперная; хотелось бы приманить публику новинками любимых ею сочинителей: дайте нам оперу. Если «Чародейка» не отдана еще Вами императорской театральной дирекции, то дайте нам ее, а ежели уже отдана, то напишите нам новую к 1 сентября».
Написать новую оперу в такой короткий срок Чайковский отказался, а «Чародейку» уже репетировали в Мариинском театре.
Дирекция императорских театров сразу же, как только опера была закончена, начала с Чайковским переговоры о постановке. Теперь уже Петр Ильич мог диктовать свои условия. Он писал управляющему петербургскими театрами В. П. Погожеву: «Я одного желаю всеми силами души: чтобы моя опера шла первой новой оперой будущего сезона, но скорее склонен думать, что октябрь или, по крайней мере, конец сентября наиболее благоприятное время для постановки новой оперы».
Желание Чайковского было исполнено. Премьера «Чародейки» состоялась 20 октября 1887 года под управлением автора.
О своей работе над постановкой оперы композитор писал:
«…Утомление мое чрезвычайное. Бывали дни, когда я возвращался домой с репетиции до того изнеможенный, что отказывался от обеда, какого бы то ни было общества и прямо до утра ложился в постель.
Тем не менее… я чувствую себя несравненно более спокойным и довольным, чем при прежних постановках моих опер, когда я сам еще не дирижировал. Положение автора разучиваемой оперы, когда он прямого участия в общих трудах не имеет, очень неловкое и странное; другое дело теперь, когДа на дирижерском месте я сознаю себя настоящим хозяином и главой всего, что делается в театре».
