о том, как в туземном лесу-водоеме, набитом примитивными земноводными и доисторическими акулами, оказались медотсек и Веня, кто и зачем их сюда приволок. Затем все-таки сообразил, где я нахожусь и как все было.
Натурально, меня нашли, а найдя – доставили в медотсек корабля, где всяким травматикам и место. Тела я не чувствовал – следовательно, был помещен в ванну с гелем-регенератором. Скосив глаза, я убедился, что так оно и есть. В гелевой ванне никогда не ощущаешь своего тела, я это уже проходил. Голова, естественно, помещается над слоем геля и фиксируется, чтобы врачуемый не захлебнулся, если он в отключке или ему приспичит поспать.
– Со мной… серьезно? – не без труда высипел я.
– Не очень. – Я знал, что Веня врать мне не станет. – Но сутки пролежишь как миленький. Кстати, где «бабочка»?
– Взорвалась. Аккумулятор.
– Да ну? – Веня выпучил глаза и даже перестал жамкать в кулаке эспаньолку. – Слушай, я чувствую себя негодяем…
– Перестань… Ты не мог знать.
– Мог, не мог – все равно. Это я должен был лететь, а не ты.
– Тебя там только не хватало… – Я представил себе, как долговязый и сутулый Веня Фейгенбойм, совсем не гимнаст и очень скверный пловец, выжил бы там, где сумел выжить я, и тут же мне пришлось представить сцену символических похорон с траурными речами возле топорно вытесанного из песчаника надгробия над пустой могилой. Останков бы не нашли. – Как твоя лихорадка?
– Прошла. Не поверишь, совсем прошла. Слабаки эти местные бациллы. – Веня заулыбался. – Если по-честному, еще бы часика три – и я вполне мог бы лететь.
– Ладно, я помню, что сам напросился, – проворчал я. Язык во рту уже не лежал студнем, а шевелился нормально, и слова давались мне без проблем. – Какие еще новости?
– Симпсон всем шею намылила, а Дювивье в особенности, – сказал Веня. – Он нынче дежурный по лагерю. Говорит, что слышал твою ракету, но принял за отдаленный гром и не придал значения. То ли возился со своей почвенной фауной, то ли обед переваривал. Клянется, что все время был на связи и если бы что, так он бы сразу… Откуда ему было знать, что твоя «бабочка» взорвется. Террористов, мол, здесь нет. Ну, Этель ему и выдала. Ротозей, говорит, хуже террориста. И три дежурства ему вне очереди. Дювивье, по-моему, обиделся.
– Считай, что я тоже обиделся, – сказал я. – Три дежурства – мало. Гром ему… В это время года – гроза?
– Ну, ты у нас экстремист, ты бы его вообще расстрелял… Учти, он еще извиняться к тебе придет. Парень он хороший, переживает. Успокой его, ладно?
– Посмотрим…
– Понимаю. – Веня сочувственно покивал. – Ты, конечно, решил, что все о тебе забыли?
– А разве не так?
– Не так.
– А как? Кто тревогу-то поднял?
– Я.
– Ну вот видишь. Значит, все, кроме тебя. Да и ты не слишком торопился… Ладно-ладно, не оправдывайся, проехали. Что еще новенького?
– Восемьдесят пять и две, – сказал Веня.
– Если это моя температура в градусах Цельсия, то странно, что я еще не мумифицировался, – кое-как сострил я. – Заметно усох?
– Восемьдесят пять пиявок с тебя сняли, – пояснил Веня. – Среди них два новых вида – по одному экземпляру. Одна гигантская, вот такая вот. – Веня растопырил пальцы. – Вторая – красная с продольными черными полосками…
– Тьфу, мерзость, – скривился я. – Зачем ты мне это рассказал?
– Я думал, тебе будет интересно, – кротко ответствовал Веня. – Похоже, ты залез в самый пиявковый питомник да там и отключился. Литр крови потерял, не меньше. Они все толстые были, когда отваливались…
– Замолчи, будь любезен. – Меня замутило, зато я понял, почему так ослабел, что даже не попытался доплыть до берега леса-водоема. У всякой непрухи есть причина.
– С обоих новых экземпляров я взял образцы покровных тканей и отсеквенировал их, – как ни в чем не бывало продолжал Веня. – Большая черная – довольно типичный вид, ничем особым, кроме размеров, не интересна. А вот полосатая – это нечто! – Глаза Вени сверкнули, он дернул себя за эспаньолку, и я только сейчас догадался: все это время Веня тщательно маскировал свое торжество. – Это то, что может оправдать в глазах большой науки всю нашу экспедицию. Там такой геном… Это совсем-совсем иное, понимаешь?
– Нет.
– Куда тебе. Мне самому еще разбираться и разбираться. Но там – это уже точно! – наследственный код, записанный на молекуле, свернутой не двойной, а тройной спиралью! В точности по Лайнусу Полингу! – Веня сам не заметил, как перешел почти на крик. Он ликовал. Ему хотелось скакать и вопить. – Это тебе как?!.
Как-как, подумал я. Да никак. Если бы он спросил меня, чем жила отличается от дайки, ретинит от риденита и автометаморфизм от аллометаморфизма, я оказался бы в своей стихии, а геномом пиявки пусть интересуются те, у кого мозги устроены иначе. По мне, лучше бы уж не было на свете ни уникального генома, ни самих пиявок.
Литр крови им отдал – это же надо! Мне этот литр самому пригодился бы…
Не без труда выпростав из геля правую руку, я убедился в Вениной правоте: рука была усеяна пятнами синяков. Раз, два, три… много. По всему телу их, стало быть, восемьдесят пять? Проверять незачем – и так верю. Гель медленно стекал с руки, и мокрая скользкая кожа глянцево отсвечивала – совсем как у недоделанных местных амфибий, которые «ни рыба ни мясо». Из-за синяков она была столь же мерзко пятнистой.
Пришла Лора Паттертон, наш врач, и выгнала Веню за дверь, а мне включила гипносон. Я уснул и видел сны. В них я был, естественно, пятнистым земноводным существом, сидел в залитом водой коряжнике, раздувал горловой мешок и временами пытался цапнуть то проплывающую мимо рыбку, то гигантское насекомое, пролетающее над плоской моей башкой. Порой это удавалось. Мне было тепло и сытно, никакие пиявки не сосали мою кровь, где-то поблизости плавали, шевеля налимьими хвостами, сговорчивые самки, и мир был бы прекрасен, не водись в нем большие рыбы со страшными зубами. Я гнал от себя видение зубастой рыбьей пасти, чтобы на меня сошло полное умиротворение, но тут в мутной воде передо мной появлялась та самая пасть, стремительно наплывающая на меня, и сновидение обрывалось.
Увы, лишь на время. Оно возвращалось снова и снова, повторяясь в удручающем однообразии. И каждый раз я либо не мог шевельнуться, либо мог, но бежать мне было некуда, что в общем-то сводилось к тому же. Типичный посттравматический кошмар. Уж не знаю, для чего они существуют, – наверное, для того, чтобы человеку и во сне жизнь
