своих помешательств. Пепельный отлив венчального платья украсил скорбью дорогу цветов, уронил обожжённые клочья небес на руины флористической лавки. Алые, белые, чайные подруги трепались на ветру, вплетая венок в белокурые пряди своей хозяйки. Муж перенес оскверненное тело в оранжерею, поменяв нечетность роз на заточенность ножей из загородного магазина.
Контрольная тишина осени усыпляла обратную сторону цветочного магната голосом сына. На базальтовых траппах выстроились невообразимые те, кто по родству, по долженствованию выступал отцами, усмирял взвесью измотавшиеся души. В темноте мертворождения он был точкой, выкрасившей свой денежный эквивалент зла в колеровочный веер иерархических, сакральных, сексуальных оттенков.
Самагнилов легализовал себя через родовые пути неопытного преподавателя, смыв его роковой актив танцем, поцелуем, коитусом. Инкуб обвил змеей учительские позвонки, сплелся с молодостью и силою. С купола школы отделялись трубчатые своды, вьюжились восходящие потоки земли, сметая губчатые водяные каркасы верхнего и нижнего колец. Головки хранилища очистились от лжи, резервуар пропустил через себя прощальный звон, превращая учеников в носителей настоящих знаний. В подмененных сумраком лицах, в журналах забытых имен, мелькнула маленькая Елена, принявшая строгий учебный класс за свой дом.
Волнообразные крыши винодельни были продолжением гибких силуэтов горной цепи. Стены Старого Света, приютившие осколки габионов, переходили в базальтовую толщу пещер. Бочки из кавказского дуба созидали вино, удерживая в купаже князя демонов. Везельвул скомпоновал для Елены букет из энергий секса, воздуха и здешних впечатлений, трансформировал его сознательным трудом, намеренным состраданием. Педагог принял второй сознательный толчок, второе женственное восхождение.
Саморазворачивавшиеся черно-лиловые сгустки темноты въедались в загорелые ягодицы бути-дансеров. Исподние гроты свели сдавленный шёпот моряков с вздыбленными низами математического металла, который глох во втянутом в густоту ночей морском хаосе. Бурлеском изможденных интимных мышц, чувственно прокрученных движений, магнетар задавал ритм сердцу, эффект присутствия твоей и моей историй.
Елена вырвалась из полости сапфирового ледника сполохом безудержных деяний, спикулами солнечных плазм. В многорукое куруманингё повзрослевших Тебя и Меня вмешалось бившее из сосков состояние света. Голубые прожилки перемежались с коричневыми и белыми вставками — мы вспомнили первую, оторвавшую нас от песка, тягу друг к другу. Молодые люди лили слезы на торжественный мрамор галерей. Иллюзия, которая была так близка к действительности, проживалась с конца. Миг, в котором дух пробил наши разомлевшие, насытившиеся тела, отличался глубоким вживанием в сценические образы. Не заочно, а напрямую, не услышав, а познав благодать того, о котором говорят, благодать, от которой плющит, мы и слышать не хотели о торгах в храме, нырянии в прорубь, лобзании рук посредников.
Елена прошла по театрону в стоявших бутылками сапогах и расцеловала исполосованные руки овдовевшего магната. Осень в её контактных линзах подходила к излому, помещенная в её руку Родина, Вселенная, Семья устремилась к соборности. Свинцовый крючок с нитью рыдал внутри растопленного душами солнца, счастье раздавалось авансом недоросшиму, но созданному для него двуногому персонажу.
Я месил грязь на Воскресенской улице, повозка была не по карману. Сутолока, учиненная гужевым транспортом, напоминала крысиные бега, вдоль натыканных гребней столбов. Казенные конторки, банки и трактиры по обе стороны улицы были срисованы графитом и клячкой из иллюзиона братьев Люмьер. У вычурного дома Петра Гадалова увязла груженая повозка. Оболваненные мальчонки, оставляли засевшие колеса и тянулись за мной как за иностранной персоной. Я хлюпал по торговым рядам Новобазарной площади, чтобы разжиться одежонкой, вписаться в канву разыгравшегося вокруг меня представления.
Женщины в белых платках вели торговлю с распряженных телег. Богородице — рождественский собор дырявил золотом заболоченное небо лавочников. Креповый сюртук, жилет и пристяжная манишка сделали меня привилегированным мещанином.
В граненом куполе, гостиного двора выживал цветочный магазин «Флора». Воздух был заряжен показной роскошью, куражом старателей и рудокопов. Я сговорился об обмене пяти роз на десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы Пятницы. В захолустье такие ассигнации не ходили по рукам, а дальше Сибири за безобидный сувенир меня бы все одно не сослали.
У купца Юдина толкался народ. Подавали леонидовское вино после богослужения, читали переодику о военных и иных делах, ахали, громко хохотали, ожидая промышленника Курицина. Инженер — машинист Алексеев расспрашивал собравшихся о будущности города на Енисее. В круг пробился казачок в зеленой куртейке и штанах с ломпасами.
Извольте-с. Вижу-с много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.
— И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! — выдал кто-то из толпы. Публика залилась невинным смехом.
— Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!
Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового добавили мне решимости. Передо мной стояли одетые, кто во что горазд, ссыльные да цеховики — все они несли прогнившие гробы индустриальных чудес будущей эпохи, захороненные останки сидящего под кожей. Я раскрыл телефон, определил точку проекции. Над кованым козырьком засияла насыщенная цветом копия часовни из путеводителя. Я приблизил видеопанораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера. Взбешеная волна искусственного моря подняла кресты, смыла красную глину с холмов, выворачивая гибкую арку времени.
Я отвлёкся на лицо из толпы, сопровождавшее, мучившее меня во всех путешествиях, сходя с воплощенных полотен, игнорируя оголтелость бесчинствовавшего века. Шум оваций грохотал далеко за спиной, меня волновал красный платок, и я не преминул разгадать его загадку.
Груней овладела хворь. Её болезнь была дурной закономерностью la femme d'emotion. Пробуясь в эпизодических ролях на дачных площадках, она отыграла на слабоосвещенной авансцене своей жизни роль жертвы, пережившей amor fati — любовь к своим страданьям. Я был deus ex machina (богом из машины), чертом из шкатулки, когда вез страдалицу в допотопном дилижансе по замусоренной набережной. Я свёл её в чистый дом на Дубенском переулке, протянул ей антибиотик из дорожной аптечки.
— Аграфена, я ведь не цаца какая, не земский докторишка, я личный врач Его императорского величества, самый действительный, самый тайный его советник. Гриша Распутин снадобье сотворил. Никакого, тьфу тебе, калия и ртути! Во имя Царя! Залпом! И не вздумай выплюнуть!
Я рассказал ей про страну “без царя в голове", пока бедняжка засыпала в своей кровати. Утром я мысленно погладил ее прилежно расчесанные волосы, поцеловал высокий лоб, почивавшие на нем дуги бровей, а затем скомандовал подъем. Мы спустились к воде по Береговой, укрылись в беседке со шпилем подстать столичному. Толпа зелёных ив нарядилась в алое зарево купален.
— Грушенька, послушай! Я провел борозды букв в песке.
На латыни они значатся АBC. Положим, к тебе за кулисы
