бы стать лучшим из лучших.
— Правда сказал? Значит, он ошибся. Мой талант умер вместе с мозговыми клетками и… и другими вещами.
— Какими вещами?
— Такими. — Бардо вперил взор в столешницу, украшенную узором из цветов.
— Скажи толком.
— Не могу.
— Скажи.
— Ты будешь смеяться.
— Не буду, честное слово.
— Нет, не могу.
— Скажи.
— Это слишком щекотливый вопрос, паренек, слишком щекотливый.
— Раньше ты от меня ничего не скрывал.
— Не знаю, как тебе и сказать.
— Просто скажи, и все.
— Не могу.
— Твой язык сам все скажет, только не мешай ему.
— Нет.
Я опустил глаза под стол. Шерстяные штаны Бардо висели на животе свободными складками.
— Отрава Мехтара больше не действует? Да говори же!
— Ты догадался, да? Что ж тут говорить… Когда меня разморозили, я пошел к другому резчику, который вернул мне прежнего меня во всем своем великолепии. И убрал из меня отраву Мехтара — да только перестарался, клянусь Богом! Я больше не страдаю от ночных вставаний моего копья — я вообще не страдаю от его вставаний. Ни днем. Ни ночью. Все в прошлом: могучее копье Бардо поникло, как чахлый стебелек. Ох, горе, горе!
Меня разбирал смех, но я сдержался и даже не улыбнулся.
— Порой лечение бывает хуже болезни.
— Не говори штампами.
— Извини. Мне очень жаль.
— Еще бы. Я хотел найти Мехтара, но он закрыл свою лавочку и смылся из Города. — Бардо хлебнул пива и продолжал: — Я так расстроился, потеряв мою… мою силу, что позволил новому резчику искоренить все волосяные фолликулы у себя на лице. Он сказал, что бороды больше никто не носит, ну я и дал ему оголить себя. Сижу теперь тут, точно безусый юнец. Это смешно, я знаю. Мне стыдно своего лица, и я, сам видишь, сижу тут целыми днями и накачиваюсь пивом.
Как бы желая подчеркнуть весь драматизм сказанного, он допил остатки пива и погладил свою голую верхнюю губу. Я видел его без растительности на лице впервые после лет послушничества и вынужден был отметить наиболее неприятную его черту: у Бардо, моего славного безобразного друга, не было подбородка. Хуже того — наклонность к лени и трусости отпечаталась у него на лице, как следы времени на камне. Без бороды он казался сразу юным и жестоким, святошей и полоумным. И несчастным — слишком несчастным для собственного блага или блага Ордена.
Я погладил собственную бороду, покрывающую массивную челюсть, и решил подождать немного, прежде чем возвращать своему телу прежнюю форму. По правде говоря, я не прочь был остаться алалоем.
Мы продолжали пить, обсуждая наши замечательные кадетские годы в Ресе и другие вещи, не столь замечательные. Я слушал его глубокий бас, перекрывающий стук ножей и тарелок и гул других голосов. Через внутреннее окно был виден каток, где скользили, беседуя, кадеты в камелайках, мастер-пилоты, академики и специалисты. Бардо указал мне на Колению Мор — она попыталась сделать пируэт и хлопнулась на свою толстую задницу.
— Слыхал ты, о чем у нас говорят? Конечно, слыхал, я уверен. Жюстина сделала ошибку, доверившись Колении, и теперь весь Орден про нас знает. — Бардо выпил еще пива и буркнул: — То есть это они думают, что знают.
— Так это правда? Про вас с Жюстиной? С моей теткой? Да разве это мыслимо? По личному времени она на сто лет старше тебя.
— Время! Что такое время? Прости меня за высокий штиль, но по прошествии определенного срока, когда женщина созревает окончательно… ее душа распускается, как огнецвет, и никакое время не в силах погасить огонь или сделать блеклыми краски. Душа Жюстины — именно такой чудный цветок, прекрасный, как нежный закат, и не имеющий возраста, как солнце. Я люблю ее душу, паренек. Ее душу.
— Любишь? Когда-то ты говорил мне, что мужчина не должен слишком сильно любить одну-единственную женщину.
— Правда говорил? Я был глуп, только и всего. Да, это так — я люблю ее. Бардо втрескался, и как еще втрескался! Я люблю ее верно, люблю без памяти, люблю страстно и любил бы как самец, если б мог.
— Но ведь она — жена Соли.
— Больше уже не жена. Когда Соли ее бросил, он все равно что развелся с ней — если не по закону, то по духу.
Дым в кафе так сгустился, что ел глаза.
— Однако у нас в Городе живут по законам. Законам Ордена.
Бардо лизнул голую верхнюю губу.
— Уж не Хранитель ли Времени говорит твоим голосом? Или мой друг сам решил заняться моим правовым воспитанием?
— Я говорю своим голосом и от своего имени, как друг с другом. Мы с тобой пилоты, Бардо, так или нет? И мы давали присягу.
— Ты все-таки воспитываешь меня, клянусь Богом! Уж кто-кто, а ты должен был понять, что иногда возникает потребность нарушить закон.
— Почему это? Разве я не такой же, как все остальные?
— Ты всегда был не такой, с самого своего преступного зачатия — ведь родился ты вне закона, верно? Когда твоя мать украла…
— Не имеет значения, как я родился — я не хочу больше говорить об этом.
— Извини, паренек, я просто хотел показать тебе, что всякий закон относителен. И разве не ты добился у Хранителя разрешения заняться слеллингом у бедных деваки?
Я проглотил свое виски, а следом еще две порции. Но я был пьян от гнева, и алкоголь на меня не действовал.
— Есть законы Города, но есть и высший закон — хотел бы я знать, в чем он заключается.
— Однако ты воровал у деваки их живые клетки — ей-богу, воровал!
Я поставил стакан, закрыл ладонями глаза и сказал охрипшим голосом:
— Когда-то я думал, что ясно вижу, в чем она, эта высшая необходимость, но видел только свои нужды и свою страсть к тому, что я принимал за истину. Я горько заблуждался, считая себя частью высшего закона, высшего порядка вещей. Я чувствовал это, Бардо, я в этом не сомневался. Но мои чувства обманули меня. Я такой же человек, как ты, как все остальные. Я ставил себя выше человеческих законов, и вот результат: Катарина мертва, а Лиама я убил своими руками.
— Есть еще закон выживания, который выше всех остальных.
Я вспомнил об Агатанге и других вещах и сказал:
— Нет, не выше.
— Что же может быть выше?
— Не знаю.
Позже, когда мы поужинали, в кафе вошла Жюстина и направилась прямо к нам. Бардо встал и взял ее за руку. В нем чувствовалось некоторое раздражение, но и радость тоже.
— Мы же договорились не показываться вместе на
