симптомы. В довольно тяжёлой форме — естественная сопротивляемость его организма была низкой, так что он стал умирать прямо у нас на глазах. Мать… Предлагала, конечно, отправится в забитые больницы, говорила что-то о слухах о вакцине и прочем — продолжала бороться. Но по его состоянию, по его одному взгляду было видно, чем это закончится — он кашлял кровью, его кожа всё время была красная от жара, артерии на руках и даже капилляры в глазах вздулись, а десна всё время кровоточили… Вирус… можно контролировать, можно понятно лечить. Паразита — нет. В его последний вечер он и научил меня этой игре — когда я в слезах просил его принять помощь. Он сказал, что если сейчас выиграет, то согласится на всё, что угодно — примет любое предложение, попытается попытать счастья в любой больнице, даже если его откажутся пускать на порог, а если нет — чтобы я берёг мать и не забывал говорить о том, что люблю её, — Уильям смотрел на своего собеседника и не понимал — в глазах того не отражалось абсолютно ничего. — Улыбнувшись, он завесил окошко своей кофтой и предупредил, чтобы мы уезжали и ни за что не заходили, в случае чего, в комнату. Он проиграл. С первого же выстрела.
— Жестоко.
— Хуже всего то, что я, понимая, что нам пригодится оружие, зашёл в ту комнату на следующий день. С одной стороны, это было моей самой большой ошибкой — чудо, что такой тупой пацан, как я, не заразился, просто прикрыв лицо кофтой, а с другой… Это теперь моя единственная память о семье. Как-то так.
— «Как-то так»? И как ты вообще мог поставить такую вещь на глупый спор? — от растерянности и печали мужчину быстро бросило в эмоции. — Прости меня, Ви, но ты настоящий придурок — единственную память…
— Он и так рано или поздно станет твоим, — он поднялся и потянулся.
— Имея хоть что-то от моей старой семьи, я бы не отдал это ни за что в жизни — я его не возьму.
— Возьмёшь. Не сейчас, так рано или поздно — когда мне он уже не понадобится. И это будет уже напоминание обо мне, рассказывающем когда-то эту историю. Так воспоминания и живут сквозь поколения.
— «Когда мне не понадобится», — ха. Если верить твоему энтузиазму, я сам состариться к этому времени успею. Кто тогда его возьмёт?
— Ну… Придётся тебе найти какого-нибудь парнишку, убить его семью и взять на воспитание — не пропадать же добру.
— Прямо вижу: «В чём смысл твоего существования? Ты должен оберегать этот револьвер, щенок».
— Вот видишь — даже идею схватил на лету.
— Пх-ха-ха… — Уилл, наконец, расслабился и сел рядом. — А почему хотел отдать его завтра? Ты же не охотишься, а просто сидишь и?..
— Да там… Одни обстоятельства появились — у наших ребят из соседнего лагеря теперь какие-то претензии к сделке. Я, конечно, не суеверный, но в переговорах ствол всегда понадобится… Забудь — разберусь сам, пока ты с лагерными на охоте.
* * *
Уильям докрутил барабан револьвера, вставив последний патрон, и, вернув оружие за пояс, вышел из тоннеля.
Станция Жана Дрепо никогда не считалась канадцами подходящим для жизни местом и была больше транзитной, чем жилой — одно жалкое помещение с тоннелями длинной в шестьдесят метров и шириной в двадцать, одна лестница, идущая прямо от эскалатора, один вход — в таком месте не смогла бы нормально поместиться и сотня людей. Но была и обратная сторона медали — местонахождение той самой станции, островок Сент-Элен. После операции «Мышеловка», когда мосты на континент были подорваны, Сент-Элен стал почти самым безопасным местом у Сопротивления. Ещё бы — неприступный с материка, осаждённый водой со всех сторон, а для того, чтобы добраться до него с Монреаля, нужно было, в прямом смысле, прошагать весь город — никто из разумных людей не стал бы рисковать так ради нескольких парков и музеев, пускай те и поражали своей красотой.
— Эй. Я ищу одного человека.
На двух платформах по обе стороны от рельс — единственном пригодном месте для подземной жизни, копошились всего две-три фигуры. Их быт был обустроен очень просто — котелки на подставках, огонь, обложенный кирпичами, простая тканевая палатка в качестве жилища и старый матрас, пожелтевший и потускневший от самого времени. Одним из таких людей был старичок интеллигентного вида в небольших очках-каплях. Наёмник всегда выбирал людей в возрасте, когда у него был выбор собеседника — они шли на контакт куда охотнее, а относились ко всему куда проще — у них была их собственная рутинная жизнь, а остальное мало волновало.
— И кого же?
— Мужчина с четырнадцатилетней дочкой. Имеет какие-то неполадки с головой и, возможно…
— Можешь не продолжать, — сказал тот, пошевелив поленья в костре кочергой. — В зданиях за парком, как и другие. Ориентируйся на большую такую серую сферу, сделанную из железных труб — не пропустишь. Или просто иди вдоль берега — он живёт в домишке у моста.
— Знаешь, что у него с головой?
— А ты, стало быть, ищешь и не знаешь? — старик в очках то ли удивился, то ли улыбнулся. — Точно не могу сказать. Молод он для Альцгеймера, травм головы ни во время войны, ни после не получал. Есть вариант, что он когда-то съел не то мясо, и теперь его мозги неспешно пожирает прион. Как же его… Болезнь Крейтцфельда-Якоба.
— Ты его родственник, что ли?
— Это место умирает, — с грустью заметил тот. — Не так уж и много людей осталось, чтобы не знать, с кем делишь землю. К тому же, живу я у самого выхода, как видишь — редко кто со мной не переговорит. Кстати, осторожнее с ним — его девочка, конечно, старается, средств им на еду хватает, но это только до тех пор, пока он что-нибудь не учудит. Глупец-Стив… Думает, что война до сих пор идёт, видит везде то ли врагов, то ли заговорщиков. Один раз даже чуть мне очки не разбил… Если ты его плохо знаешь или не уверен, что он знает тебя хорошо — лучше не подходи близко сначала.
— Хм… А дочь он за что бьёт?
— Как «за что»? Негоже его девочке торговать телом, когда армию Сопротивления должны снабжать едой и припасами.
