Я умерла.
Я совсем умерла. Внутри остался только холод и жар.
Все, все, что было моим миром, в одночасье полетело в тартарары.
Я молчала. Смотрела на него дикими глазами и молчала.
«Итон?» – спросил Марек. И медленно накрыл кольцо рукой. «Не знаю», – прошептала я.
Следующий год превратился в сплошное безумие. Я была с ними обоими и действительно думала, что схожу с ума. Каждый раз, когда я приезжала к Мареку, я не мыслила себе другой жизни. Каждый раз, когда я оказывалась наедине с Итоном, я хотела остановить время.
Но, конечно, долго так продолжаться не могло.
«Выбери», – сказали они.
Агата обхватила ладонями чашку, уставилась на остывший чай. По столу к не тронутому Живчиком печенью тихонько крался солнечный луч. «Тик-так», – напомнили часы. Женщина вздрогнула, разжала пальцы.
– Я не смогла выбрать. Поэтому отпустила обоих.
Улыбка, мелькнувшая на лице, горчила, как полынный настой. Переведя взгляд на прижавшее уши слово, Агата удивленно наклонила голову.
– Эй, ты-то чего загрустил? Выше нос. – Она почесала пушистую макушку слова. – Вот… а дальше… Года три мы после этого не встречались и не разговаривали вообще, но затем одно письмо (мол, как дела, все ли в порядке), за ним второе, а потом оказалось, что мы все трое с завидной регулярностью пишем друг другу. Стали встречаться иногда. Не специально, просто не избегали друг друга, если виделись. На этом и остановились. Я старалась. Старалась изо всех сил. Загоняла себя работой, обзавелась кучей хобби, не отказывалась от свиданий с другими мужчинами. Но… я не смогла изменить себя. – Женщина вздохнула, пожала плечами. – Марек не так давно женился. Девушка, с которой он встречался, забеременела, и, конечно, он не мог поступить иначе. У него дочка родилась, месяца четыре как. Назвал Агатой… Итон до сих пор не женат, похоже, у него сейчас нет никого. Казалось, можно бы уже сделать однозначный выбор. Но даже теперь я не могу. Так уж вышло. Я глупая, очень глупая женщина, Живчик.
Она отодвинула чашку, потянулась к стопке книг, лежащей на другом конце стола. Взяла верхнюю. Разговоры разговорами, а работать тоже надо. Тем более сейчас.
Следующие три недели Агата почти не выходила из дома, слушала радио и просиживала дни и ночи за книгами. Иногда она навещала отца Марека, по-прежнему жившего в своем старом доме, но вестей от сына тот не получал. Родители Итона уже полгода как уехали к дальним родственникам, поселившимся где-то у моря, и возвращаться в ближайшие месяцы не собирались. Время от времени Агата заходила к ним на участок, чтобы проверить, целы ли замки, или подровнять кусты шиповника. Дом оставался тихим и пустым, отсюда новостей тоже ждать не следовало.
Июль принес с собой жару и пыль. Плавились на солнце забытые во дворах детьми резиновые игрушки, высыхала и ломалась в руках трава, прятались в тени цепные собаки, а слова, вечно шныряющие под ногами, будто растворились в знойном мареве улиц.
У Агаты ничего не клеилось, раз за разом она вчитывалась в собственные выписки из книг, перепечатывала нужные статьи, погружалась в исследования архаизмов и лексических значений слов, записывала приходящие в голову идеи, но – ничего, пусто. Теория складываться не хотела, слово не выкристаллизовывалось.
Гроза пришла неожиданно. Еще с утра небо расчерчивали только узкие перья облаков, но уже к обеду их стало больше, а в городок со стороны юго-востока потекла влажная духота. Спустя пару часов на улице потемнело, а вдалеке послышались раскаты грома, словно посыпались на жестяную крышу опадающие яблоки.
В дверь неожиданно затарабанили, оглушающе, с юношеским напором и силой.
– Агата! Агата! Мисс Линделл! – раздался мальчишеский голос за порогом.
Женщина распахнула окно, высовываясь по пояс.
– Джереми? Что случилось?
Мальчишка тут же подскочил к окну.
– Агата, там мистер Тадеуш! У него… кажется, удар.
Внутри похолодело. Отец Марека? Не может быть.
Отвечая на незаданный вопрос, Джереми протараторил:
– Он сегодня телеграмму получил. Вроде из полка, в котором его сын служит. Говорят, сын ранен. У него сейчас доктор, то есть у мистера Тадеуша дома. А я знаю, что вы за него волнуетесь, вот я и заскочил сказать.
– Спасибо, Джереми, – побелевшими губами произнесла Агата. – Я… я сейчас иду.
Она дала себе пять секунд на бессмысленное созерцание стены, затем кинулась в ванную, сгребла в сумку все лекарства, что у нее были – да, там медик, но вдруг, на всякий случай, – и, наскоро сунув ноги в туфли, выскочила за дверь.
Подбежала она к зеленой ограде, когда отца Марека уже выносили на одеяле сердобольные соседи, чтобы погрузить в пикап и довезти до больницы. Рядом суетился частный врач, по счастью, живущий через дом. Агата подскочила к старику.
– Мистер Тадеуш?
Тот был в сознании, дышал тяжело, с короткими всхрипами. На бледной коже отчетливо проступали синие вены.
– Агата, – прошептал он, медленно поворачивая голову – Там… на столе… телеграмма. Прочти.
– Я поеду с вами.
– Не надо. Мальчики сп… справятся.
Агата отступила, убедившись, что добровольные помощники сделали все, чтобы мистеру Тадеушу было удобно в машине. Пикап фыркнул мотором и помчался к больнице настолько быстро, насколько мог.
Входить в дом не хотелось. Не хотелось брать лежащий на полу желтоватый листок, не хотелось его разворачивать. Но разве у нее был выбор?
Подняв листок, Агата с минуту вчитывалась в текст, затем сложила бумагу и попыталась сунуть ее в карман. Пару раз пальцы проскальзывали мимо, пока наконец угодили куда нужно. Когда женщина шагнула за порог, над Санниплейс оглушительно громыхнуло и тут же отвесной стеной хлынул дождь. «Ну вот, забыла зонтик», – подумала она.
В последний раз оглядев комнату и решив, что даже если в лихорадочных сборах она что-то забыла, это уже неважно, Агата подхватила небольшой саквояж и открыла дверь.
– Живчик, беги, – сказала она слову, замершему возле ее ног. – Я уезжаю, в доме никого не будет. – Слово не шелохнулось. – Да беги же, тебе нельзя оставаться внутри. На улице ты хоть какую-то еду себе найдешь.
Живчик неохотно выбрался наружу. Заперев дверь, Агата глянула через дорогу.
– Джереми!
Мальчишка, уже минут двадцать околачивавшийся неподалеку, встрепенулся и подошел ближе.
– Джереми, присмотришь за моими чудиками? Я не знаю, когда вернусь, а они тут голодные.
– Ага. Могу. Вы не волнуйтесь только, а то как с мистером Тадеушем получится. Хотя мать сказала, он, кажись, на поправку пошел.
Женщина кивнула. Наклонилась за саквояжем, защелкнула открывшийся почему-то замочек и зашагала к автобусной остановке. Автобус должен был отвезти ее в соседний город, где проходила железная дорога.
Сев в поезд и обнаружив, что попутчиков у нее в купе пока нет, Агата полезла в саквояж за бумагами и книгами – свою работу прервать она не могла, особенно сейчас. Края сумки разошлись, и женщина негромко ойкнула.
– Живчик! Ты как сюда попал?
Смущенно прикрывая нос хвостом, слово выползло на свет и уселось на сиденье рядом с Агатой.
– Ну ты даешь. Как мне тебя везти-то, безбилетник? – вздохнула женщина. – Ты хоть понимаешь, куда мы едем? Там же война совсем близко.
Она посмотрела в окно. За стеклом мелькнула рощица, за ней показался изгиб реки. Скоро леса закончатся, и на многие мили потянется степь. А за ней снова фермы, города и… Скэрриборо. Туда ее не пустят, но этого и не нужно.
– В госпиталь мне допуск сделают. Есть у меня хорошие знакомые, – рассеянно сказала Агата. – А вот дальше…
Живчик тронул лапкой бумаги в саквояже. Когда женщина потянулась за ними, рука невольно дрогнула.
– Раньше я просто изучала слова. Давно. До того, как Марека вместе с его взводом отправили куда-то на юг и там он попал под обстрел. Тогда его ранило в первый раз. И тогда я впервые по-настоящему испугалась. Я вдруг поняла, что повторится такое, и я потеряю его. До срока. Навсегда. А Итон? Он ведь рискует не меньше. Он корреспондент, его куда только ни отправляют. И туда, где идет война – тоже. С тех самых пор я стала искать слово. Слово, которое может оживить. – Она замолчала, провела ладонью по стеклу, на подушечках пальцев остались следы пыли, Агата стерла их салфеткой. – Ты, наверное, не знаешь, но опыты со словами проводились всегда. Вас исследовали, разбирали на приставки, корни и суффиксы, вас… расчленяли.
Глазенки пушистого слова пытливо вгляделись в Агату.
– Да, и я тоже, – сказала она тихо.
Живчик отодвинулся от нее, сел, нахохлившись и отвернувшись носом к стене.
– Прости, мой хороший. Я тогда работала в институте, думала, что это необходимо, что это послужит науке. Что это поможет мне найти то самое слово. Но, как раньше, так и сейчас эти исследования ничего не дали. Вы – живые отражения слов. Живые в полном смысле, вас можно ранить, можно даже убить. Но никто никогда не видел, как вы рождаетесь, и никто никогда не видел, как вы умираете. Однажды вы просто появляетесь на свет. Живете. Можете перерождаться – из существительных в прилагательные, из прилагательных в наречия и наоборот. А потом исчезаете. Даже когда вас… умерщвляли в лаборатории… Вот вы еще тут, еще здесь. Но один миг – и пропали. Возможно, вы растворяетесь в эфире, возможно, уходите в свой лексический рай. Ни одно исследование ничего не показало и не дало. Но каждый раз, когда принимается решение прекратить работу, проносится очередной слух, что где-то, когда-то, кому-то Удача принесла удачу, а Выздоравливать – здоровье. Что кто-то от Жизни получил жизнь. И все с новой силой принимаются за изучение и эксперименты. Слухи оказываются слухами, хотя иногда мы находим свидетелей, которые яростно клянутся, что все так и было. Однако до сих пор у нас ничего с вами не вышло. И я решила, что надо пробовать другое. Теория. Мне нужна была теория. Я ушла из института и теперь работаю дома. Мои статьи публикуют в научно-филологических журналах, иногда приглашают с лекциями по стране. Тем и живу. Иногда мне кажется, что я что-то нащупала, что понимание рядом. Но раз за разом оно ускользает от меня. Хотя, если по-думать, все мы – слова, Живчик, и, наверное, когда-то были созданы Словом. Вот и я сейчас… ищу слово, которое оживляет. Этакий лингвистический некромант.
