Леонид Панасенко
Залив Недотроги
Мне было девятнадцать, когда я впервые увидел море.
Случилось это вечером, почти ночью, несколько странным образом.
Когда я вышел к берегу, луна как раз спряталась. Холодная громада, чью глубину и необъятность невозможно было представить, таилась рядом, в нескольких шагах. На душе стало неуютно. Появилось жутковатое ощущение, будто я иду в темноте у края пропасти. Позже я понял: так большая глубина пугает плохих пловцов.
Стоял полный штиль. Чуть живая вода уходила во мрак и там соединялась с ним.
«Море всегда вне земли, значит, оно хоть немножко, а внеземное», — подумал я. Моря и океаны вдруг представились мне неким космическим существом, поселившимся миллиарды лет назад на Земле. Плюхнулось с небес, заревело, растекаясь, захватило почти весь мир, но часть суши не далась, уцелела. Живут теперь рядом. Опасное это существо или, может, доброе? Кто его знает. Ясно одно: чужое оно земле, чуждое.
«Ты что выдумываешь?» — плеснула волна и облизала мои босые ноги.
Будто по заказу, занавес облаков вдруг раздвинулся. На воде засверкал клинок лунной дорожки. Скалы и тропинку, таинственные глубины и ракушки под ногами залил зыбкий пепельный свет.
И сразу всё изменилось.
Куда и девались тревога, ощущение опасности. Ответной волной плеснул в душе восторг: вот оно, море. Долгожданное, ещё ни разу не виденное, невозможно красивое даже в этот сонный час.
Я побежал вдоль кромки прибоя, размахивая руками, подпрыгивая. Затем присел на первый попавшийся камень, задумался: «Как же я попал на берег?»
Странность заключалась в следующем. Кузьма Петрович, у которого я остановился, сказал, что возле его дома выхода к морю нет — сплошные скалы и обрывы. Надо, мол, около километра идти по тропе к дому отдыха. Я же, решив прогуляться, прошёл от калитки сада буквально двадцать-тридцать шагов и наткнулся на неприметную расщелину в скалах. От нечего делать я протиснулся в неё и… очутился на берегу небольшого залива. Как же так? По-видимому, Кузьма Петрович разбирается только в вине и не знает толком окрестностей.
Я приехал в село из Симферополя последним рейсовым. Ещё полчаса потратил, чтобы разыскать дом деда, адрес которого мне дал Коля Зинчук — наш фотокорреспондент.
Кузьма Петрович, маленький и какой-то обиженный, сразу спросил рекомендацию.
— От Коли я, со Львова. Он у вас уже два раза останавливался.
— Белявый такой, с коробкой? — уточнил дед. От него здорово попахивало вином.
— Ага… Снимает у нас в газете.
— Знаю. Он и меня щёлкнул, — Кузьма Петрович неопределённо кивнул, то ли признавая искусство Зинчука, то ли как бы говоря своим жестом: «Баловство всё это», однако закончил речь вполне миролюбиво: — Давай паспорт — для прописки надо, и деньги вперёд.
Я отдал деду паспорт и деньги. Кузьма Петрович небрежно положил их в карман и пошёл в глубь сада. Через несколько шагов он остановился.
— Здесь улики[1] стоят, — Кузьма Петрович показал на смутно виднеющиеся в темноте ящики. — Не перекинь, если ночью под градусом будешь идти.
— Почему обязательно под градусом? — удивился я.
— Про меня хоть под парусом, — хмыкнул дед. — Ты ж отдыхать приехал или как? Захочешь винца — в магазин не ходи. Своего продам.
— Спасибо.
— Не за спасибо. Полтора рубля литр. Зато вино редкое. Оно, зараза, меня сначала человеком сделало, а потом и погубило.
Дед включил во времянке свет и ушёл.
Я осмотрелся. Металлическая кровать, столик, стул, возле двери — вешалка. Не густо, но жить можно. Улыбку вызвало постельное бельё, на котором в каждом углу красовался чёрный штамп дома отдыха «Прибой». По всему видать, ходил в своё время Кузьма Петрович и в завхозах.
Мне не сиделось во времянке, хотя часы показывали полночь. Скалы так скалы. Хоть издали увижу море или, может, прибой услышу.
И вот — сбылось.
Сижу на камне. Море дышит у ног, спокойное, будто большой и умный пёс. Потерянным колесом от чумацкой повозки катится над головой луна. А за нею в небе — соль. Рассыпали её там видимо-невидимо, а кто, когда…
Мои смутные размышления прервали чьи-то шаги — под ногами такого же позднего гуляки, как и я, хрустели ракушки. Я его пока не видел, но определил, что это мужчина — шаги были твёрдые, уверенные. Может, Кузьма Петрович тоже решил прогуляться перед сном? Нет, непохоже.
Я оглянулся.
Берегом шёл высокий немного сутулый человек.
«Вот незадача, — с обидой подумал я. — Нельзя… Нигде нельзя побыть одному. Ночь, глухомань, а от курортников не спрячешься».
Незнакомец подошёл ближе.
Теперь я рассмотрел, что он худ, одет в обычный костюм. Именно поэтому капитанская фуражка на его голове показалась мне карикатурно нелепой.
— У вас не найдётся спичек? — спросил он. Голос был глуховатый и немного простуженный.
Я молча подал зажигалку.
Когда незнакомец не без труда добыл огонь, я пристальнее вгляделся в его продолговатое, загрубевшее от ветра и солнца лицо. Мне показалось, что я уже где-то видел эти пронзительные ясно-карие глаза, морщины, которые будто шрамы пересекали лицо, эти короткие усы. Но где?
И вдруг я вспомнил. Невероятность догадки ошеломила меня.
— Вы?.. — пробормотал я и осёкся.
«Лучше не приставать к людям со своими расспросами, — подумал я. — Похож? Ну, и ладно… Мало ли кто на кого похож».
Так я подумал, а спросил совершенно другое:
— Как вы сюда попали, Александр Степанович? Что вы здесь делаете?
Грин взглянул на меня остро, почти неприязненно. По-видимому, его при жизни о многом и не всегда уместно спрашивали. Затем будто дунул ветер и повернул флюгер его настроения. Грин улыбнулся. Так, словно достал из кармана последнюю серебряную монету.
— Я здесь с оказией, из Зурбагана, — сказал он и махнул рукой в сторону моря. — Я раньше жил неподалёку. В Феодосии… Осталась большая работа, роман…
— «Недотрога»? — спросил я. — Но ведь вы его написали только в уме, Александр Степанович. Сохранилось несколько отрывков. Четыре или пять.
— Нет-нет, — сказал Грин и затянулся. Огонёк папиросы на миг осветил его грубое лицо. — Я записал… Почти всё… Я торопился и не говорил Нине. Хотел её обрадовать: вот, мол, история мастера Ферроля и его дочери Хариты, о которой я тебе столько рассказывал… Затем мы переехали в Старый Крым, я занялся другой повестью… Короче, рукопись где-то здесь. Она не пропала — я это чувствую. Точно так же было с рукописью «Кораблей в Лиссе». Я знал, верил — и она нашлась.
Это был явно неуместный и жестокий вопрос, но он созрел давно, висел на языке и таки сорвался:
