— Только записывай, — пошутил я. — Теперь мне ясно, откуда берутся многотомные собрания сочинений.
— Как бы не так, — вздохнул Грин. Он приблизил своё лицо к моему и, глядя на меня внимательно и строго, сказал: — Волшебная раковина, к сожалению, разового пользования. Расскажет историю — и умолкнет. Навсегда. Потом ею хоть гвозди заколачивай. Но есть одна странность…
Он замолчал, достал папиросы.
Я понял — продолжения не будет. Впрочем, и так всё ясно.
— Где вы остановились, Александр Степанович? — спросил я. — Вы не боитесь, что вас узнают, начнут досаждать расспросами?
— Здесь рукой подать до Зурбагана, —объяснил Грин. — А вон за той скалой у меня стоит славная лодка. Кстати, вам пора домой.
— Но я не собирался, — запротестовал я.
— Поспешите, — таинственно сказал Грин. — Дома всё поймёте.
Я не стал спорить. Вернувшись в свою времянку, включил свет, осмотрелся. Никаких признаков «чуда». Подумалось:
«Наверное, я надоел Александру Степановичу окололитературными разговорами. Вот он меня и отпровадил романтическим способом».
Я поужинал и решил разобрать свои припасы. Меж консервных банок первым делом попалась раковина, которую нашёл утром на берегу. От нечего делать приложил розовую створку к уху: шумит ли в ней море, как говорят?
Раковину и впрямь наполняли какие-то звуки. В них при желании можно было без труда различить и шипение прибоя, и всплески волн. Я уже хотел положить свою находку на стол, как вдруг случилось невероятное. В хаосе звуков, которые жили в раковине, мне послышался человеческий голос. Тихий, едва различимый, который что-то сказал о тучке и одиноком всаднике.
Я замер.
«Неужто… волшебная? Не может быть. Грин на ходу сочинил ту легенду — разве не ясно. Но голос. Ведь я отчётливо слышал голос…»
На всякий случай я схватил ручку, придвинул чистый лист. Затем поплотнее прижал к уху раковину. Будто сквозь шорох палой листвы опять пробился далёкий голос. На сей раз негромкий, но отчётливый:
«В вышине, среди чистого неба, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой неспешно двигались чёрные грозовые облака, и это пушистое создание небес казалось одиноким всадником, который что есть силы удирал от погони…»
Я вздрогнул, будто это гнались за мной, и стал поспешно записывать:
«В вышине, среди чистого неба, мчалась белая тучка. За ней свирепой ордой неспешно двигались чёрные грозовые облака, и это пушистое создание небес казалось одиноким всадником, который что есть силы удирал от погони…
Заросли полыни и маков. А ещё калёная земля, почему-то пахнущая муравьями. Он упал на неё, будто в воду. Удивлённые маки стряхнули свои лепестки. Он не заплакал, потому что несказанная горечь сжала маленькое сердце, перехватила дыхание. Он решил умереть. Лежал, втиснув горбатое безобразное тело в полевые цветы, и ожидал молнии, которая испепелит его. Молнии не было. Вместо неё в вышине удирал и никак не мог удрать одинокий всадник, а где-то далеко, возле таверны, опять вспыхнула перебранка и грянуло три выстрела.
Мигель знал, что это могло значить. Старый Горгони иногда всё же узнавал, что его сына поколотили в посёлке мальчишки. Тогда он выскакивал из таверны, стрелял куда глаза глядят и яростно выкрикивал:
— Сам дьявол ещё в утробе матери подменил моего настоящего сына на этого выродка. Каждый-всякий бьёт его, а он, видите ли, не может вытряхнуть из обидчика его вонючую душу. Горе мне, несчастному! Как упросить дьявола, чтобы взял назад этого выродка? Ну ничего! Для начала я пристрелю хоть одного пса из тех, что не пьют со мной. Берегитесь, корсиканские ублюдки! Горгони начинает мстить за свой позор…
Потом он выплёвывал табачную жвачку и вновь шёл утолять свою неистребимую жажду. К этому уже все привыкли.
Матери Мигель не помнил. Только изредка, когда мальчику становилось совсем невмоготу, сияющим крылом касалось его нечто удивительно тёплое и ласковое. В сердце просыпалась щемящая боль, глаза переполняли слёзы. Мигелю казалось, что это и есть мама, её добрый дух, который никогда не обижает, а только прощает и одаривает лаской.
Одинокий всадник всё же удрал за горизонт. Мигель ещё раз всхлипнул и поднялся. Что поделаешь — даже небо не принимает такого безобразного мальчугана. А может, отец и правду говорит, что он сын самого Дьявола? Мигель почистил одежду. Пустырями и зарослями поплёлся к замку. Когда-то богатый и большой род Горгони теперь окончательно перевёлся, замок превратился в развалины: ночами в нём носились стаи голодных крыс. Разве только в каминном зале собирались иногда давнишние друзья Горгони — контрабандисты и пираты чуть ли не со всей Корсики. Тогда до утра не стихал перезвон бокалов, раздавались взрывы ругани и хохота. А то ещё приводили с собой каких-то лохматых, грязных женщин, и бокалы звенели громче. Отец первым заводил песни, в которых говорилось о бурном море, богатой добыче, ну и, конечно, о пузатых бочонках с ромом и последней пуле, которую он приберёг капитану…
— Горе ты моё, — заплакала кухарка, увидев побитого Мигеля. Прижгла настойкой из трав царапины на его лице, наложила в тарелку мяса. Только теперь мальчик вспомнил, что не ел с самого утра. Рвал большими кусками лепёшку, жадно глотал, всё прислушиваясь, не слышно ли на лестнице тяжёлых шагов отца.
Под вечер Мигель спустился во внутренний двор.
Здесь было уютно и тихо. По углам из полуразрушенной кладки выбивались молодые побеги, а возле пристройки на кильблоках стоял небольшой парусник. Старик Горгони долго возился с ним, чтобы получился он быстрым и неприметным — призраком скользил вдоль побережья. Парусник был готов, и сегодня вечером отец собирался испытать его — спустить на воду…
Во дворе пахло свежим деревом. Мигель нацеплял на себя золотых завитушек стружки, присел возле мачты. Прикрыл глаза. И привиделось ему вольное море, по которому мчится сказочный корабль. И он, свободный от злого отца и недобрых людей, стоит рядом с капитаном, а тот обнял его. Вскрикивают чайки, всё выше волны за бортом. А там, впереди, куда несут их паруса, уже виден берег и город, сотканный из солнечных лучей. И живут в том городе одни поэты, художники и музыканты.
Под руку мальчику попался котелок с засохшим клеем. Хотел было выбросить, но вдруг заметил голубые и розовые разводы плесени, изумился. Привиделся ему там весенний сад: земля усыпана лепестками, деревья в лощину сбегают, будто белые призраки плывут на пахучих ветрах. А ещё тонко звенят пчёлы. Эх, если бы ему краски, о которых он столько слышал! Как легко можно было бы изобразить всё это! Вот кружатся в воздухе тоненькие паутинки. Они то собираются н хороводы, то вновь разлетаются, и ветви почтительно клонятся, уступая им дорогу. А то всё замирает на миг, и остаются только кружева из этих паутинок, покой деревьев и белое кипение цветов. Это и есть пахучие ветры, которые бродят в садах. Интересно, умеет ли кто-нибудь на земле рисовать ветер?
