Мигель даже замер — так хочется ему срисовать весь мир. Скалы и море. Разных птиц, заросли полыни, где он просил сегодня смерти. А людей он рисовать не будет. Они злые, и хоть не горбатые, как он, но всё равно противные. Нет, людей он не станет рисовать. Потому что они узнают себя, рассердятся и опять поколотят его.
Мигель и не заметил, как подкрались сумерки. Стала одолевать зевота. Он тихонько пробрался наверх, в свою комнатушку-келью. Укрыв плечи старым пледом, мальчик припал к окошку, которое выходило к обрыву над морем, долго слушал голоса волн. Слушал, пока его не сморил сон.
Хмурые скалы террасами сбегают к морю. А оно осветится голубизной до самого горизонта, всюду, пока видит глаз, и Мигелю вновь кажется, будто где-то там, далеко-далеко, спешит к нему сказочный корабль.
Мальчик долго всматривается в даль: не мелькнут ли там паруса? Потом берёт старую карту, увлечённо чёркает угольком на её обратной стороне… Вот чёрный блестящий жук ползёт по стебельку. Тот раскачивается, и жук, замирая от собственной храбрости, ловит лапками воздух, балансирует над высокой травой. В конце концов падает, сердито гудит, готовясь взлететь. Мигеля это забавляет. Затаив дыхание, он ловит миг взлёта. Руки его перепачканы сажей, да и лицо как у настоящего чертёнка.
Вдруг на плечо Мигеля легла чья-то рука, и мальчик испуганно отпрянул. Возле него стоял богато одетый молодой мужчина. Он улыбался — приветливо и чуть-чуть удивлённо.
— Ты всё это сам нарисовал, мальчик?
Мигель съёжился, ожидая пинка.
— Ты же маленькое чудо, мальчик, — удивлённо покачал головой незнакомец. Он долго и пристально рассматривал фантазии Мигеля. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты — чудо?
Заворожённый блеском его камзола, щедро украшенного драгоценными камнями, его улыбкой и добротой, Мигель совсем растерялся. Ещё никто и никогда не говорил с ним так мягко и просто, будто с равным.
Ветер с моря набирал силу, гнал табуны туч.
— Ты сейчас рисуешь, как можешь, — продолжал незнакомец. — А когда вырастешь и поедешь в город, то обязательно станешь там большим художником. Я постараюсь помочь тебе в этом… Мир ещё когда-то вскрикнет, увидев твои рисунки. Вспомнишь тогда слова дона Рамиреса…
Он ещё долго рассказывал о больших городах, где есть школы художников и собрания картин. О богачах, которые за большие деньги скупают полотна. О королях и аристократах, так любящих заказывать свои портреты, о картинах, написанных талантливыми мастерами, чьи работы известны всему миру.
Всё вокруг потеряло цвет, стало ещё более хмурым. Дон Рамирес обеспокоенно взглянул на небо, заспешил. Оглянувшись, весело крикнул:
— Приходи сюда завтра, Мигель. Я тебе кое-что подарю…
Почернело небо, притаились скалы. Потом в кустах тревожно завозился ветер, и первые капли дождя обожгли лицо. В небесах прокатился гром. Дождь ударил густо и сильно: залопотал, загудел, будто шмель. Мигель не обратил на него внимания. Он брёл домой и улыбался. В памяти мальчика опять и опять, словно удивительная музыка, звучали слова дона Рамиреса».
Я устал записывать, и раковина послушно умолкла. Но я знал: история о Мигеле живёт теперь не только в волшебной раковине. Даже если далёкий голос потеряется навсегда и не скажет больше ни слова, я всё равно узнаю, как сложилась жизнь маленького мечтателя. И обязательно освобожу его от унижений и страха. Но как, каким образом?!
Долго не мог уснуть. Впервые за много дней, а может, и лет, пришло ощущение, похожее на вздох облегчения. В нём смешались и острое чувство новизны, и сознание того, что первая фраза, наконец, найдена, и то, неназываемое, противоположное бесприютности, которая с детства застряла, будто заноза в моей душе.
Утром солнца не было.
Ещё издали, возле скал, я услышал погромыхивание. А когда проник в залив Недотроги, удивился: побуревшее от злобы море билось головой о берег. Метафора нашлась сама собой, может, потому, что я думал о море в день приезда, как о существе.
В следующий миг я напрочь забыл не только о метафорах, но и о всех своих литературных изысканиях.
На «моем» камне сидела девушка.
Зелёная штормовка, чёрные эластиковые брюки, которые только начали входить в моду. Каштановые волосы треплет ветер. Вот всё, что я разглядел со спины.
Я замер в нерешительности. Если бы… Если бы мне повезло — безумно, фантастично, как везло с первого дня пребывания на море, — и незнакомка оказалась красивой…
«Проси больше», — шепнула Судьба.
«Пусть она окажется красавицей, — подумал я. — Пусть обернётся сейчас и… улыбнётся мне. И пусть я, наконец, влюблюсь. Лучше даже без взаимности. Я буду любить и страдать и тем возвышу душу».
Зачем мне тогда понадобилось возвышать душу таким сложным способом — неясно и по сей день. Кажется, я перед отпуском начитался повестей Тургенева.
Девушка каким-то образом почувствовала моё присутствие и оглянулась.
Всё, что я загадывал, сбылось!
Она была юная и прекрасная. Я понял, что «страдания» мне обеспечены, причём на многие годы.
Наверное, я выглядел очень нелепо, потому что девушка сначала улыбнулась, а затем весело засмеялась.
Я назвал себя.
— Значит, будешь Лён, — наполовину укоротила она моё имя. — А я — Ирис.
Через полчаса мы уже знали друг о друге всё. Более того. Мне казалось, что мы знакомы всю жизнь, с детства, что мы созданы друг для друга.
Мы говорим и говорим — без конца, и вдруг мне становится страшно. Я так боюсь обмануться, что невольно прячу взгляд. Он обо всём расскажет… Моё состояние можно сравнить со сном наяву. Есть такие сны, они иногда ещё мне являются, когда летаешь… Нет, неточно. Есть другая разновидность снов. Когда падаешь. Бесконечно долго, неизвестно откуда и куда, однако не чувствуя и капельки страха. Только сердце замирает и даже как-то щекотно, и хочется то ли заплакать, то ли засмеяться.
— Идём кататься на волнах, — говорит Ирис.
Валы идут ритмично и грозно, вырастая на мелководье и с грохотом обрушиваясь на берег. Затем вскипает пена, тащит за собой в море песок и камни. Новый удар — стеной взлетают брызги. Волна пожирает самое себя.
В промежутке между двумя валами мы, держась за руки, заскакиваем в море. Волна, будто змея, изгибает свой гребень: «Берегись, человек!» Мы прыгаем ей навстречу, что есть силы молотим ногами. Ещё миг — и гребень побеждён…
Вволю напрыгавшись, мы выбираемся на берег, падаем на песок, перемешанный с ракушками.
Тонкая рука Ирис почти у моего лица. Я молча беру её — прохладную и лёгкую, — осторожно целую. При первом прикосновении губ рука девушки вздрагивает, но всё же остаётся в моих ладонях.
