— Ну, как тебе?.. — спросил дед.
— Теперь лучше… — глухо ответил Заботин.
— Ты что — один? — спросил дед Никола.
— Да. — Заботин открыл глаза. — Как нашел меня?.. Я… всего два года… как вернулся в наш город… думал — никого нет…
— Потом объясню. Сейчас врача надо.
— А-а… — протянул Заботин, безнадежно махнув рукой.
Дед Никола огляделся по сторонам в поисках телефона. Он увидел на стенах афиши: Генка с виолончелью, Генка во фраке, Генка на фоне симфонического оркестра, седой Генка, пожимающий руку, седому дирижеру. “Верно! — вспомнил дед. — Он с детства все скрипел да скрипел. За это его обзывали сверчком”. Дед склонился над Заботиным.
— Послушай, куда ты тогда пропал?.. — не удержавшись, спросил он.
— А-а… — снова протянул Заботин, повел глазами в сторону и поморщился. — Знаешь ведь… Бомбили… — Он хотел что-то добавить, но вновь поморщился и только дернул уголком рта.
— Может, еще примешь? — спросил дед, взяв ложку.
— Не надо. Теперь лучше. А то лежал, доползти не мог до телефона… попрощаться хотел… кого знал…
— Держись! Теперь изо всех сил держись! — сказал дед. — Исправим тебя…
Он подошел к телефону и увидел, что трубка лежит криво на аппарате. По всей вероятности, она давно лежала так: станция зарегистрировала непорядок, аппарат сочли неисправным и отключили от общей сети. Снятая трубка сигналов не издавала.
— Никола, — вдруг громко и отчетливо сказал Заботин. — Плохо, Никола.
Дед бросил трубку на телефон.
— Позвонить надо! — дед побежал в коридор. — Сейчас, Гена! — крикнул он.
В темном коридоре дед ударился ногой о что-то незаметное и чуть не упал. Вновь возникла забытая боль в колене, и он стал хромать. Пробравшись вдоль стены к входной двери, вышел на лестничную площадку и позвонил в соседнюю квартиру. Никто не вышел. Дед нажал кнопку звонка у другой двери, там не раздалось ни звука. Он подумал, что в новом доме еще не все квартиры заселены, да и телефоны, наверное, имеются не у всех. Несколько секунд дед сомневался, принимая решение, потом быстро передвинул рычажок предохранителя на замке, чтобы дверь не заперлась, машинально снял с вешалки пальто и помчался вниз по лестнице. На бегу, неловко толкая руки в рукава, старался вспомнить, где поблизости видел будку телефона-автомата.
Снег уже не валил. Дед бросился вдоль дома. Нашел таксофон, но трубка была расколота пополам и нижняя часть ее с торчащими проводами валялась на полу. Он вышел из будки и стал оглядываться по сторонам. В черном провале между корпусами высотных домов разглядел нечто отблескивающее стеклом и быстро побежал через заснеженный пустырь.
То, что он принял издали за телефонную будку, оказалось овощным ларем, видневшимся с торца. Мороз щипал лицо, в ботинках таял, холодя лодыжки, набившийся снег. Дед стал застегивать пальто и тут обнаружил, что это вовсе не пальто, а меховая шуба. “Волк, что ли? — удивился он, погладив жесткую шерсть и подумав с нежностью о Генке Заботине. — Ишь, сверчок”. Застегнувшись до подбородка, побежал дальше, лихорадочно соображая, где в этом районе новостроек может находиться следующий телефон. Подгоняемый ледяными порывами ветра, он иногда кидал пристальный взгляд на ясное звездное небо, поражаясь тому, как люто приступает к своим обязанностям зима. Он шумно и тяжело дышал, хватая ртом морозный воздух, выдыхая пар, и только диву давался, как удается бежать так долго.
Три человека стояли кружком на пути. Двое были в черных полушубках и надвинутых на лоб мохнатых шапках. Третий — в сером пальто с поднятым воротником — утопал головой в складках шарфа, закрывавшего его лицо почти до переносицы.
“Чего торчать на улице в такой мороз на одном месте?” — подумал дед.
— Не подскажете, который час? — услышал он.
“Странно, — удивился дед. — Неужели ни у кого из троих нет часов?”
Черный полушубок приближался сбоку. Деду Николе мучительно не хотелось смотреть на часы и выпускать подходящего из поля зрения.
— Подскажу, — пересилив себя, ответил дед. — Полпервого.
И пошел своей дорогой.
— Погоди! — высокий в сером догнал деда. — Дай пять рублей. Пять рублей, говорю. Быстро. Давай, что есть.
Дед Никола отшатнулся от серого, но с другой стороны рука в перчатке схватила его за плечо и рывком остановила.
— Не вздумай орать.
Двое были уже рядом.
— Часы давай. Деньги. Не ясно? Быстро.
“Отдать?.. С какой стати?..” — подумал, растерявшись, дед Никола.
Черный кулак ударил сбоку в лицо.
— Быстро! — услышал дед злое шипение.
Телефонная будка светилась вдали. Дед сплюнул кровь. Он снял часы и отдал мелочь. “Двушки” оставил себе. Трое обступивших медлили.
— Шубу снимай, — последовала вдруг команда. — И только айкни!..
Двое придвинулись к деду с боков.
— Тихо, тихо, тихо. Все будет хорошо. Ты же свой мужик, — услышал дед успокаивающие слова, гипнотизирующие своей нелепостью.
Его вытолкнули из шубы, и она мгновенно исчезла в большом коричневом мешке.
Дед Никола почувствовал, как стужа заползла под рубаху.
— Живешь-то далеко? — спросил кто-то из троих.
Дед поразился участливому тону.
— Да, — невольно вырвалось у него.
— Ну, не замерзнешь… — сказал тот же голос дружелюбно.
— Ты только молчи. Договорились?
Дед Никола пытался вглядеться в скрытые шапками, шарфами и поднятыми воротниками лица: ему вдруг начало казаться, что на самом деле происходит совсем не то, что происходит, а нечто другое, имеющее иной, не понятный пока смысл, но что сейчас все встанет на свои места и непременно уладится наилучшим образом.
— Чего ждешь? — прошипел человек в сером. — Пошел.
Дед Никола молча повернулся. Сделал шаг. Услышал, как заскрипел снег. Вдруг почувствовал словно ожог в левом боку, ощутил, как что-то отвратительное, тонкое и холодное глубоко вонзилось в тело. Мгновенно обмякли ноги. Дед взмахнул руками в попытке найти опору, но его резко подхватили под мышки и перебросили за сугроб под припорошенные снегом кусты.
Он видел над собой качающиеся ветви деревьев, слышал, как при порывах ветра они ударяются друг о друга с негромким костяным звуком. Он не мог ни пошевельнуться, ни закричать — не было сил. Он не испытывал особенной боли, чувствовал только небывалую, неимоверную тоску, и что-то вибрировало, подергивалось во всем теле, словно обрывались в нем мириады каких-то мельчайших струн. Дед Никола вдруг подумал, что больше никогда уже ничего не сможет сказать. На секунду эта горькая мысль придала ему сил.
