Добрый друг Измаил. Как он мне мешал теперь.
И довольно сейчас об этом! Я снова отступила от главного. Или я сделала это нарочно, чтобы не говорить о себе и Торгерне. Или наоборот, я рассуждаю об этом слишком много. Но я же утверждала – ничто не должно остаться недосказанным!
Короче. Я потерпела поражение, как бы это еще ни называлось. Подготовка к войне шла полным ходом. То, что я, возможно, отсрочила ее на несколько месяцев, – слабое утешение. Но я-то ведь знала, что войны не будет! Неужели дар провидения обманул меня?
Вот и мне пришла пора собираться в путь, хотя я совсем этого не хотела. Конечно, виной тому была вовсе не угроза Торгерна. Просто я все еще надеялась, что смогу как-то сдерживать события. Кстати, я нисколько не сомневалась, что он исполнил бы свою угрозу и убил бы меня в случае неповиновения. И это нисколько не противоречило сказанному ранее. Ведь он же сказал, что убьет меня сам. Он не уступил бы меня ни одному из своих подручных, никому не уступил бы моей смерти, так же, как не хотел уступать моей жизни. И это было бы актом любви, а не жестокости. Смерть скрепила бы связь.
Почему я рассуждаю об этом так спокойно? Сама не знаю. Сколько я ни рисую в сознании образ меча, вонзающегося под левую грудь, или удавки, стягивающей шею, в моей душе это не рождает никакого отклика. Все это слишком просто, чтобы стать моей смертью.
И кстати о мече. Измаил таки принес его мне, как обещался. Выбрал по возможности легкий и начал вдохновенно обучать меня, как им действовать. Пришлось охладить его пыл, объяснив, что я лучше него знаю, куда надо ударить человека, чтоб убить. Как всякий порядочный лекарь. А я прежде всего – лекарка, не пророчица, не колдунья, не княжеский советник, я продолжаю на этом настаивать, и если иногда бывало по-другому, то не моя в том вина. И собиралась я в дорогу как лекарь, а не как солдат, готовя с собой свои снадобья. Но меч, принесенный Измаилом, я взяла.
Вытащила из ножен и долго рассматривала его, словно на клинке было что-то написано. И еще удивилась, как удобно поместилась рукоять меча в моей руке – руке, никогда не прикасавшейся к боевому оружию. Удобно, уверенно. Я никогда никого не ударила, это правда, но и то, что я сказала Измаилу, было правдой – я знала, куда нужно ударить. И меч это тоже знал. Теперь мне уже не казалось бредом сатанеющих от крови вояк или поэтическим вымыслом то, что оружию дают имена, наделяют его различными свойствами, почти одушевляют. Однако моему мечу лучше оставаться безымянным.
Перед дорогой я простилась с Боной и Магдой. Опять было целование рук. Что-то часто мне стали целовать руки в этом году, думала я. Всегда надо уходить из тех мест, где тебе целуют руки и преклоняют пред тобою колени. Примета верная, ни разу не подводила.
Наконец… Я все еще продолжала втайне надеяться, что случится какое-нибудь событие и не будет этого «наконец». Не случилось. Армия выступила в заранее назначенный срок. О, если бы я была тем, чем меня считают! Я бы вызвала ураган, землетрясение, наводнение, разверзла бы хляби небесные и земные, чтобы их остановить. Но ничего этого я не могу. Правда не могу.
…Или если бы я была слабее, чем есть, я бы не выдержала – умерла или сдалась, и кончились бы мои мучения. Но я могу выдержать все. Не могу я сдаться. Таким уродом родилась.
Итак, выступили. Я ехала в обозе, окруженная охраной – да, теперь меня охранял не один человек. И палатку мою тоже охраняли. И еще одно отличие от зимы – я ездила теперь только в мужской одежде и в сапогах. Так было гораздо удобнее. Понемногу я привыкла к такой одежде, и она перестала меня стеснять. Но плащ мой никуда не делся. Правда, погода стояла не из худших, дождей не было. А ведь всем известно, что с наступлением осени военные действия обычно прекращаются из-за дождей, размывающих дороги. А нынешней осенью ничего такого не было. И это относили на счет обычной удачливости Торгерна либо моего колдовства. Однако похолодало сильно. И ясно было, что дальше будет хуже.
Кажется, я слишком много предаюсь отвлеченным рассуждениям и почти ничего не пишу о событиях. Между тем события происходили. Ведь этот поход замышлялся не только для того, чтобы напасть на соседнее государство, но и для того, чтобы покарать непокорных – или недостаточно покорных – вассалов.
Я могла бы догадаться, слушая на совете о Сантуде. Держал ли он в самом деле руку северян, что возможно, или просто хотел уклониться от войны, мне так и осталось неизвестно. А вот что я видела своими глазами.
Мы стояли лагерем на равнине, по правую руку был редкий лесок, а после нашего ухода он стал еще реже, потому что много деревьев порубили на дрова. Была уже ночь, но я не ложилась и заметила, что мало кто спит. Какая-то тревога налетела вместе с ветром. Потом за мной прислали. Я вскинула сумку на плечо и пошла.
Подходя к высокому костру, я услышала всхлипывания и глухие голоса. Там были Торгерн, Флоллон и Кеола, а перед ними на земле – незнакомый мне человек. Он плакал и весь трясся при этом, временами даже тихо подвывал.
– Карен, – обратился ко мне Торгерн, – приведи этого малого в божий вид, чтоб мог говорить.
Все это сильно напоминало зиму, но теперь все было несравненно легче. Мои снадобья (где они были, когда я в них так нуждалась?) даже не понадобились. Человек не был ни ранен, ни болен, а просто до смерти испуган. Я успокоила его как сумела. Вскоре он перестал клацать зубами и с трудом, но смог объясниться. Как явствовало из его слов, человек этот был слугой двоюродного брата Сантуды, за что-то крепко прибит своим господином и решил удрать в Малхейм, но, не прошло и суток, был захвачен солдатами Торгерна. Никто в замке Сантуды не подозревал, что княжеское войско успело подойти настолько близко, и поэтому встреча с солдатами повергла его в такой ужас.
Флоллон заявил, что, по его мнению, пленник врет, потому что братец Сантуды, Илан, гнездится много севернее, а чтоб врать было неповадно, пора малость подпалить ему пятки. Беглец опять захлебнулся слезами и закричал, что он не врет, что Илан три дня только как прибыл в замок, и не один Илан, и другие родичи Сантуды, и еще ждут, а зачем – он не знает, а если его простят, верой-правдой будет служить… Кеола велел ему заткнуться и вопросительно посмотрел на Торгерна, а тот сказал «все», и ко мне подошел охранник. Я понимала, что, конечно же, «все» – только для меня, но, поскольку пытать пленного вроде не собирались, молча ушла.
На рассвете лагерь снялся с места. Головные части быстро обогнали нас. Пропустив их, мы двинулись мимо леса. Он, как я уже говорила, сильно поредел, но иные деревья уцелели. На одном из них, почти доставая ногами до земли, висел человек. И хотя его заслоняли мельтешащие фигуры конвойных, я разглядела, что это был вчерашний беглец.
