Когда он проснулся, было темно и тихо. Настолько темно, что ясно видно было, как в щелях между шторами занимается серый рассвет.
– Павла?!
Он вскочил со своего кресла, будто ошпаренный кипятком; ему привиделось неподвижное тело, скорчившееся в углу дивана.
– Павла?! Ты…
Тихий всхлип.
Судорожно шлепая рукой по стенке, он нашлепал в конце концов выключатель. Павла лежала, свернувшись клубком, в обнимку с черной мужской курткой. Глаза ее были раскрыты, совершенно бессонные глаза; Раман обернулся – упаковка стимулятора была надорвана, и половины таблеток как не бывало.
– Я оставила его… они его… забрали… я бы хотела его увидеть, но поздно – они ведь сразу забирают… сон его был глубок… я бы хотела еще когда-нибудь, еще хоть раз его увидеть.
От ее спокойного голоса волосы зашевелились у Рамана на голове.
– Он умер, чтобы я прожила эти двое суток… И я… знаю, Раман. Я знаю, как. Я все знаю.
* * *
Они стояли на лестничной площадке, где даже перила навеки пропитались сигаретным дымом.
Павла ничего ему не обещала. Она ничего не могла предложить в качестве платы – она просто рассказала Саве о своей просьбе и замолчала, не отводя глаз.
И молчала так десять долгих минут, пока Сава, прищурившись, курил. И закуривал вторую сигарету от огонька первой.
Что она, в конце концов, знала об этом высоком парне?
Что он казался ей похожим на пилота космического корабля? Что она любила его восторженной щенячьей любовью, в то время как он не помнил ее имени и не здоровался в лифте?
Что, когда он наконец заметил ее и стал здороваться – ей уже было не до того?
Что он пришел к ней на свадьбу и спьяну бормотал об утраченных возможностях?
Чего она от него ждет?..
– Черт, – сказал Сава горько. – Ты, Павла… на тебе лица прямо нет. Может, в кафе?..
Она отрицательно качнула головой.
– Черт, – повторил он обеспокоено. – Попрут ведь с работы… Придется на пляже красоток фотографировать, ты как думаешь, а?
Она молчала.
– Павла, – сказал он шепотом. – Ты вообще-то…
Поежился под ее взглядом. Пустил вверх толстую, как кошачий хвост, струю дыма. Открыл рот, желая что-то сказать – и закрыл снова.
– Сава…
Вот тогда он и сказал свое «Да». И Павла перевела дыхание.
– Да, – повторил Сава. – Может, я за этим только и перешел на ваш четвертый канал… Может, только и толку от меня в жизни…
Павла встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
Ей сделалось весело. Безмятежно и весело, и совсем не хотелось спать.
Утром при виде ее Лора скорчила плаксивую рожу – то есть она, вероятно, думала, что именно так выглядят все, кто высказывает соболезнования; Павла пресекла ее старания, бросив сквозь зубы холодно-насмешливое:
– Помолчи.
Лора осеклась, и глаза у нее сделались как велосипедные колеса.
Телефон на столе Раздолбежа был демонстративно отключен. Трубка лежала рядом с аппаратом на столе, лежала на спинке, как дохлый жучок, короткими гудками вверх.
Раздолбеж тоже хотел сочувствовать – но Павла не позволила. Пресекла сопли на корню, напористо спросила, какова судьба анонсированной передачи, и услышала именно то, что ожидала услышать. Раздолбеж приседал и извинялся, сопереживал Ковичу и извинялся снова – но какой смысл делать презентацию спектакля, которого уже, по сути говоря, нет?!
Павла сдержалась, и поэтому Раздолбеж не узнал, какой он трус и предатель. Поощренный ее молчанием, он даже счел возможным поинтересоваться: а что, спектакль действительно такой потрясающий, как говорят? То есть был такой потрясающий?..
Павла сдержалась снова.
В приемной измученная Лора билась над неумолкающим телефоном, будто молодая мать над орущим младенцем.
– Я не могу уже… обрывают… всем интересно, выйдет передача или нет…
– А ты что говоришь? – равнодушно спросила Павла.
Лора пожала плечом:
– А что я могу… Говорю, передача «Портал» будет по расписанию, а о содержании спрашивайте господина Мыреля…
Павла усмехнулась.
За утро в дверь Рамановой квартиры четырежды звонили соседи. Казалось, взбудоражен весь город – по дороге на студию Павла наслушалась разговоров в автобусе. Все были в курсе дела, но никто ничего не знал точно; молва упрямо твердила, что передача о запрещенном спектакле состоится при любых условиях, что желающие смогут задавать вопросы по телефону – режиссеру, актерам и представителям Триглавца…
Павла слушала эти разговоры, уши ее пылали, а по дороге вслед за автобусом, не обгоняя, но и не отставая, тянулась серая, такая серая машина. А в машине – Павла была в этом уверена – полз зеленый светлячок по окну монитора…
– …вот и я говорю, – обиженно заключила Лора.
Кассета с «обзорной экскурсией по театрам столицы» извлечена была из каких-то дальних кладовых, то был действительно обзор, причем прошлогодний, но хорошего качества; сообщив начальству, что намерена работать сегодня, как всегда, Павла добросовестно отсмотрела кассету, а потом заказала монтажную, чтобы свести основной блок с заставкой передачи «Портал».
В монтажной ее ждал Сава.
И, плотно закрыв снабженную звукоизоляцией дверь, Павла вытащила из-за пазухи – из складок огромной, не по росту, мужской куртки – одинокую немаркированную кассету.
Передача шла в эфир в шесть.
Режиссеры-эфирники ужинали, не покидая боевого поста; собственно, ужин этот плавно произрастал из обеда. Эфирники любили поесть и ели постоянно; в половине шестого Павла, бледная, с красными пятнами на щеках, позвала Раздолбежа в маленькую просмотровую комнату номер девять. Ей срочно надо было показать шефу некий интересующий его материал.
Раздолбеж не понимал, к чему такая спешка – но пошел; усадив его в кресло, Павла вспомнила, что забыла в кабинете материалы для просмотра.
Раздолбеж не удивился – странным было бы, если бы Павла Нимробец ничего не забыла; извинившись, Павла выбежала из просмотровой, оглядела пустой коридор и заперла комнату номер девять снаружи.
Звукоизолированную комнату номер девять. Закрепленную – Павла специально смотрела журнал – сегодня до полуночи за господином Мырелем.
Электронные часы над дверью показывали без двадцати шесть.
Говорливые эфирники разом умолкли при ее появлении. Все знали, что отмененную передачу готовила именно Павла и что на скандальном спектакле присутствовала тоже она; всем так и хотелось спросить: ну как?
Впрочем, эфирники всегда были самыми равнодушными людьми на студии, и замешательство скоро сменилось ворчанием – почему ДО СИХ ПОР кассета с передачей не на месте?!
