Не получив ответа, он повернулся к дочери и схватил ее за плечи:
— Кто это сделал, девочка? Ты его знаешь? Ты его защищаешь?
В усах отца запутались капли слюны. Лицо у него было красное, как клевер. Флоренс опустила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. Тогда он встряхнул ее с такой силой, что, казалось, загремели все кости.
— Потаскуха! Уличная девка! Так мы тебя воспитали? Ради этого я тружусь от восхода до заката? Ты назовешь его имя, даже если мне придется это из тебя выбить!
Чарли попытался оттащить отца, но Кэйрнкросс-старший яростно его стряхнул. Тогда на него навалились другие сельчане, товарищи с фабрики, и оторвали от Флоренс.
— Разве ты не видишь, что она не в себе, друг? Ей нужно домой, ей нужно, чтобы за ней ухаживали, а не ругали. Твоя дочь — хорошая девушка, она придет в себя. Просто дай ей немного времени.
Кэйрнкросс начал успокаиваться.
— А как же тот негодяй, который посмел к ней прикоснуться?
— Он не может покинуть Долину, не выдав себя. Для него нет ни одной лазейки. Ты же сам понимаешь.
Кэйрнкросс, нехотя соглашаясь, кивнул.
— Тогда ладно, поедем домой.
В повозке по дороге к дому Флоренс, завернувшись в одолженное одеяло, полулежала, дрожа, головой у матери на коленях. Каждые несколько минут пахнущий затхлым тележник, который тащил повозку, издавал горестный рев, будто жаловался, что приходится работать так поздно. Флоренс вспоминала все праздничные возвращения в родной поселок, как она пела и смеялась вместе с друзьями. Будут ли еще когда-нибудь такие дни? Она тихонько заплакала. Почему она не смогла ничего сказать? Понемногу ее начал душить гнев. А почему она должна была говорить? Разве нельзя оставить ее в покое, пока она сама во всем не разберется? Какое у них право приставать к ней с вопросами? Чем больше она думала, тем больше злилась. К тому времени, когда они достигли поселка, рыдания Флоренс утихли. Теперь на лице у нее отражалось лишь каменное безразличие.
Повозка остановилась перед домом Кэйрнкроссов. Их сосед, холостяк средних лет, живущий со вдовым отцом, слишком старым, чтобы работать на Фабрике, высунулся за дверь посмотреть и цокнул языком со смесью сочувствия и упрека. Отвернув лицо, Флоренс позволила отвести себя в дом.
Оказавшись в гостиной, она заговорила — впервые с тех пор, как ушла от Сперуинка.
— Я бы хотела помыться.
— Фактор милосердный, наконец-то обрела дар речи, — не без сарказма сказал отец. — Может, теперь узнаем, почему ты навлекла такой позор на нашу семью.
Флоренс ничего не ответила, только ушла к себе в комнату. Мать вскоре принесла туда белый таз и кувшин согретой на плите воды, несколько полотенец и мочалку. Оставшись одна, Флоренс воспользовалась ночным горшком, потом оттерла с себя мерзостный запах Сперуинка. Надев ночную рубашку, она накинула халат и сунула ноги в тапочки, отороченные поверху мехом голубой лисы. Теперь она знала: что бы ни произошло, она ни слова ни скажет о случившемся.
Вернувшись в гостиную, Флоренс села на диван и там стала центром недоуменных взглядов семьи. Сперва мягко, потом, когда она отказывалась отвечать на любые его вопросы, все более и более грубо отец старался выпытать, что с ней случилось. На все уговоры и угрозы, на воззвания к здравому смыслу и логике, к чести, долгу и дочерней любви она хранила молчание. Мольбы матери тоже на нее не подействовали. Чем ближе была ночь, тем больше терял терпение отец. Несколько раз он замахивался, будто хотел ее ударить. Наконец он это сделал — раскрытой ладонью по лицу.
Пощечину Флоренс встретила без звука. В глазах отца промелькнули бешеное отчаяние и отвращение к самому себе. Вскочив, он бросился вон из дома.
Вскоре он вернулся, но не один, а с пастором Пурбеком.
В возрасте двенадцати лет пастор Пурбек лишился руки, когда работал у какого-то станка Фабрики, это случилось лет пятнадцать назад. В тот же год безвременно почил ученик пастора Топспида, мальчишка по имени Хейфинк, павший жертвой стаи страшноволков, которых голод в ту необычайно суровую зиму заставил спуститься в Долину. Юного Пурбека, который едва-едва оправился от своего увечья и не менее травматичной операции, семья (пользующаяся дурной славой банда во главе с пьяницей отцом и сварливой матерью) тут же вынудила принести обет. Вскоре после этого вся банда покинула Долину. После смерти пастора Топспида, лет десять спустя, Пурбек стал самым молодым священнослужителем в Долине.
Теперь Пурбек жил в однокомнатном домике, пристроенном к часовне «Синих дьяволов», стоявшей по другую сторону Фабрики от Кэйрнкроссов. Пастор был высоким и худым, на скуле у него играл внушительных размеров жировик. Его глаза лучились преданностью вере, которую символизировала висящая на цепочке фигурка Фактора. Все это — в сочетании с пустым рукавом — могло напугать даже взрослого мужчину. Несчастные дети едва не лишались рассудка от страха, когда их, перебегающих по коридору Фабрики от одного квадрата света к другому, хватал за плечо костлявой рукой пастор Пурбек и тут же начинал спрашивать катехизис.
Но и в уютной гостиной Кэйрнкроссов пастор не утратил внушительной суровости. Увидев его, Флоренс сжалась — не от того, что припомнила что-то конкретное, а от исходящей от пастора подозрительности: мол, все повинны в грехе. Она боялась, что сегодня оправдала его подозрения.
Пурбек снял широкополую пасторскую шляпу и сел на табурет прямо напротив Флоренс. Шляпу он положил на костлявое колено, с задумчивой медлительностью смахнув с нее люксарную пыль. Затем поднес к губам серебряную фигурку Фактора и поцеловал. А после поднял глаза на Флоренс. Она подобралась в ожидании потоков обвинений и угроз вечного проклятия.
Голос у Пурбека был мягкий и бесстрастный.
— Ах, маленькая Флоренс, кажется, только вчера была твоя конфирмация. Какой ты была хорошенькой! Но и тогда довольно своенравной. Помню, как ты пришла петь в хоре. «Почему я должна петь со всеми? — спросила ты. — Я предпочитаю петь одна». Тогда мне это показалось забавным, поэтому на тот Выходной я дал тебе партию соло. Помнишь тот гимн, Флоренс? Я помню. «Наши сердца сияют, как люксар, пред ликом Фактора». Чудесный гимн. Написан больше ста лет назад Хольсэпплом. И твой голос звучал не менее чудесно, милая. Такой нежный и трогательный — истинный контраст к хору басов и теноров. После этого партию соло тебе жаловали всякий Выходной. Такая красота, думал я, послужит лишь прославлению Фактора.
Пастор на мгновение замолчал, возведя суровый взгляд к потолку, а после снова пригвоздил им Флоренс.
