Песня заканчивается, и мальчик Коля опять говорит: «Эту песню я знаю». Совершенно обнаглел ребенок, Верещагин никак не реагирует на вызывающее детское нахальство, – уже звучит третья песня, от которой Верещагина прямо корчит, он недавно ее записал, ну буквально на днях, не больше недели назад ночью выловил из эфира. Поразительная песня: певец вроде бы веселится, местами даже совершенно натурально хохочет, но слушаешь его, и тянет разрыдаться – вот как странно. Слушая эту песню, Верещагин каждый раз вспоминал один и тот же случай, рассказанный ему кем-то когда-то – как некий отдыхающий на Черном море захотел выкупаться: в шестибалльный шторм. Но войти в будущее море так же, трудно, как и выйти из него – этот отдыхающий бросился с берега в воду, а могучая волна вышвырнула его обратно, проволочив по гальке, и вот он встает – море шумит, на берегу люди, он смеется им: мол, видели, как меня, а? – прямо-таки хохочет…
«И эту песню я знаю», – говорит вдруг мальчик Коля.
«Это уже слишком! – возмущается, наконец, Верещагин. – Ты, брат, я вижу, хвастун», но мальчик Коля с обидой возражает: нет, он не хвастун, тогда Верещагин говорит: «Не хвастун? А ну-ка, повтори мелодию. Ты же знаешь! Спой!»
Мальчик Коля предложением Верещагина нисколько не смущается, он только просит разрешения не спеть, а просвистать мелодию. «Пожалуйста», – говорит Верещагин и выключает магнитофон, чтоб наступила тишина, мальчик Коля начинает свистеть – Верещагин обмирает: точь-в-точь! нота в ноту! да еще как! с каким чувством! даже лучше, чем певец, выловленный из эфира, еще жутче это веселье, – совсем такое же, как у того отдыхающего, которого волна проволочила по гальке, он не знает, что от того волочения у него скальп сорван, висит с волосами на плече, он еще не почувствовал боли и хохочет, глядя на столпившихся в отдалении людей: вот, мол, как смешно волна меня выбросила, а море шумит, смеха не слышно, беззвучно хохочет: мол, как меня! – всех приглашая посмеяться вместе с ним, а в глазах людей ужас, ведь они видят: голова окровавлена и кожа с волосами висит у этого человека на плече…
«Ну и ну! – изумляется Верещагин. – Откуда ты эту песню знаешь?» Коля объясняет: весной у соседей играли свадьбу и трое суток подряд весь дом сотрясался от разных музыкальных произведений, в том числе и от этого: то ли на пластинке оно было, то ли по радио исполнили, магнитофон у них сломался на вторые сутки, а от этой песни дом содрогнулся на третьи… «И ты ее – раз, и готово?» – спрашивает Верещагин. Мальчик Коля кивает. «Ты меня поражаешь», – говорит Верещагин и снова включает магнитофон. Он хочет еще раз проверить музыкальные способности мальчика, прежде чем с полной уверенностью сказать себе, что перед ним – выдающийся человек. Звучит новая песня. «Знаешь?» – спрашивает Верещагин. Коля кивает и, не дожидаясь приглашения, начинает свистеть так громко, что Верещагин вынужден отойти подальше. «Ну, ты даешь!» – говорит он.
Но тут мальчик Коля умолкает, лицо его каменеет. Из магнитофона звучит песня, которую он не знает. «Не знаешь? – теперь Верещагин уже удивляется тому, что Коля не знает. – Неужели не знаешь? – Но вопрос задан слишком поздно. «Уже знаю», – говорит Коля и не дожидается конца песни, начинает ей подсвистывать – сначала неуверенно и тихо, потом все решительней и решительней. Его свист красиво вплетается в общее звучание – музыканты как бы подвигают свои стулья и дают мальчику место рядом. И вот он уже полноправный член коллектива – вместе с трубой, гитарой, клавесином и другими инструментами, аккомпанирует певцу свистом.
«Приходи еще», – говорит Верещагин на прощание. Коля так ему понравился, что подружиться с ним он хочет еще сильней, чем с певцом, которого подло унизили. «Приходи когда вздумается, – говорит он. – Только в следующий раз не стучи кулаком, у меня звонок есть». И Верещагин хочет показать, где звонок. «Знаю, знаю, – опережает Коля. – Я его и без вас обнаружил. Вот он, – жмет на кнопку. – От меня не скроешь!» – говорит он, и Верещагин хохочет: все-таки хвастун!
159
Он отправляется в институт. Но прежде чем спуститься к себе в подвал, в цех, идет в химическую лабораторию и спрашивает: «Нет ли у вас хромокалиевых квасцов?» Ему отвечают, что нет, что квасцов они не держат, без надобности они им, – Верещагин поворачивается уходить. «А зачем вам?» – кричит вслед начальник лаборатории, человек незнакомый Верещагину, впрочем на каких-то совещаниях, планерках встречались, так что в лицо оба друг друга знают. «Сын», – отвечает Верещагин останавливаясь. Сын, объясняет он, растет любознательный, пострел эдакий, десять лет, а уже увлекся химией. «Занимательную кристаллографию» читает взахлеб и вот, негодяй, сам хочет вырастить кристалл покрасивее. Так говорит Верещагин и призывно хохочет. Начальник откликается – тоже хохочет, переспрашивает: «Покрасивее?» – он одних лет с Верещагиным, но поспортивней, в теннис, наверное, играет, в бассейн ходит, или, по крайней мере, в утренней гимнастике регулярен. Отхохотав, он говорит: «Там у меня медный купорос есть. Устроит?» – и пока достает из шкафа банку с голубым порошком, рассказывает веселым тоном балагура, как однажды с двумя местными писателями – как их фамилии? – забыл – ага, одного, кажется, Сидоров, а другого… нет, не вспомнит, ну да ладно, не такая уж потеря, допустим, Иванов или Петров, – так вот, с этими двумя был в гостях у третьего – вечеринка, одним словом, у которого имелся красивый ангорский кот – или кошка? – он точно не знает, не переворачивал, – теперь призывно хохочет начальник лаборатории, а Верещагин охотно вторит, берет банку, говорит: «Спасибо», – да, так этот, который Сидоров, сажает кота-кошку на колени и подпускает хозяину такую лесть: «У меня, – говорит, тоже красивый кот есть, но этот, – говорит, – красивше…»- нет, нет, пусть Верещагин не смеется пока, потому что дальше еще смешнее: второй писатель, фамилию которого вспомнить никак не удается, хотя в местных кругах он большая знаменитость, толстый такой писатель, багрового цвета; может, Верещагину приходилось встречать, с тремя подбородками он, – нет? Ну так вот, этот писатель нахмуривается, надувается и сердитым тоном поправляет коллегу: «Не красивше, – говорит, – а красивее», – каковы хранители родного языка, а?
Оба они хохочут наперегонки, вволю, после чего Верещагин мчится домой, где быстренько кипятит в чайнике воду, засыпает в литровую банку медный купорос, заливает горячей водой, мешает, взбалтывает, перемешивает, подсыпает купоросу, снова перемешивает: раствор должен быть не просто концентрированный, он должен быть перенасыщенным, вот уж и готов – маленький кристаллик находит Верещагин в порошке, ниточкой обвязывает, на ниточке в раствор спускает, потирает руки, улыбается, – раствор остывает медленно, время идет прямо-таки черепашьими шагами, весь в нетерпении Верещагин – поперек банки ложка лежит, один конец нитки к ней привязан, на другом конце – кристаллик; потирает руки Верещагин, раствор охлаждается и вот… внимание… Начинается чудо: бесплотная тень возникает справа от кристаллика и слева тоже, обе сгущаются, материализуются, нежные грани кристаллика увеличиваются, удлиняются справа и слева, сверху и снизу, – еще, … Растет кристалл, разрастается; жаль, нет времени любоваться, пора в цех бежать, к вечеру полбанки займет кристаллик, – Верещагин знает, кто-кто, а уж он-то знает – полбанки! Какой там кристаллик – кристаллище! – вот что будет!
