«На слоне и из шатра!» – кричит Агонов, но уже не Верещагину, а в телефонную трубку, так как зазвонил телефон. Агонов к нему ближе, он ведет себя по-хамски – срывает с чужого аппарата трубку, кричит: «На слоне и из шатра! Але, кто звонит?» – будто это его телефон, его квартира, в его кресле сидит его Верещагин с его мундштуком – он везде у себя дома: у Верещагина, на улице, на планете, во вселенной, это ему звонят все телефоны и галактики для него закручивают свои спирали.
Верещагин злится, но замечаний Агонову не делает: не впервые тот срывает с рычагов его телефонную трубку, он еще и плюнуть на пол может – в сердцах, если ему возразить пообиднее, поэтому Верещагин только хмурится, тем более что дела с мундштуком идут из рук вон плохо, змея получается кривой и некрасивой, хотя в общем то ему на все наплевать, ему бы сесть за повторные расчеты… Одним словом, Агонов кричит в трубку «Але, кто звонит?», а Верещагин ему не препятствует: воспользовавшись секундной паузой, он язвительно вворачивает: «Все ваши теории высосаны из пальца» – и ждет, что Агонов в ответ плюнет на пол.
«Вам какой-то мальчик звонит», – говорит Агонов. «Какой мальчик?» – спрашивает Верещагин, и Агонов тут же, стократно усилив громкость вопроса, «Какой мальчик!» – ревет в трубку и, повернув к Верещагину свирепое лицо, объясняет: «Коля. Вам нужен Коля?»
Коля Верещагину не нужен. «Там ошиблись номером, – говорит он. – Формы брака создаются социальными условиями, а не фантазией изобретателей». – «Условиями?! – кричит Агонов и швыряет трубку на рычаг с такой силой, что дальнейшая исправность аппарата делает честь заводу-изготовителю. – Потребность создается социальными условиями! Потребность, а не формы? Формы же создаются все-таки фантазией изобретателей! Социальные условия не способны создать даже бульдозер! Они только требуют! Так не будем же обожествлять то, что только требует, а само ничего не может!»
«Мне иногда становится скучно от вашей умственной деятельности, – говорит Верещагин. Он решает: сейчас оскорблю Агонова, он плюнет, хлопнет дверью, а я сяду за повторные расчеты. – Вы – разговорный жанр, – говорит он и строгает мундштук так, чтоб стружки летели в Агонова. – А человек должен совершать поступки. Вы когда-нибудь совершили хоть один поступок?»
«Плевал я на поступки, – отвечает Агонов. Тон Верещагина ему не нравится, но он пока не плюет, зато начинает выгребать внутренности из транзисторного приемника, который рядом с ним на диване. – Вы видели роденовского «Мыслителя»? Он тоже не совершает поступков. Он даже не оделся. Он мыслит. Поступки – это следствия и пустяк. Шахматист сидит за доской и – что делает? Мыслит! Целый час! А на ход сколько тратит? Пол-секунды. Вот что такое ваш поступок. Передвинуть пешку может и дурак…»
«Оставьте в покое внутренности!» – кричит Верещагин. «Какие внутренности? – удивляется Агонов, а сам играет проводами, наматывает их на ладонь – красные, синие, желтые, некоторые, кажется, уже оборвались. – А-а, – говорит он; увидев, что Верещагин смотрит на его руки, отбрасывает провода и сердито повторяет: – Главное в игре – мысль, а не ход».
«Нет, ход, – говорит Верещагин. – Глупая мысль в голове шахматиста еще не проигрыш. А глупый ход – конец. И время, тикающее в шахматных часах, можно остановить только ходом, а не мыслью. Сколько ни думай, часы будут тикать. Только совершив поступок, имеешь право нажать кнопку».
«Что толку с вами спорить, – говорит сердитый Агонов. – У вас практический ум».
Но Верещагин гнет свое. «Так как же? – спрашивает он. – Вам приходилось нажимать кнопку?»
Агонов задумывается секунд на пять. Это очень долго, он успевает снова накрутить на ладонь все провода из приемника, Верещагин во второй раз кричит: «Оставьте в покое внутренности!»- и даже замахивается ножом. Наконец Агонов находит выход. Он говорит: «Я шахматный тренер, – и тут же хватает трубку, потому что телефон звонит опять. – Кажется, вас, – говорит он, пожимая плечами, он нашел бы более естественным, если б все телефоны мира звонили только ему. – А кто это?» – кричит он, Верещагин после некоторой борьбы вырывает у него трубку; запыхавшись, произносит: «Слушаю». Нахал Агонов прикладывает ухо к тыльной стороне трубки и тоже слушает – мальчик на другом конце провода объясняет, что звонит по поручению девушки с третьего этажа, которая не может прийти. «Куда не может?» – кричат Верещагин и Агонов вместе. «Она сказала, что к вам не может», – повторяет мальчик, голос у него растерянный, он сбит с толку звучащим по телефону дуэтом. «Зачем ей ко мне?» – удивляется Верещагин, – он все еще не понимает, что речь идет о Тине, в правой руке у него нож, но Агонов не пугается, тесней жмется к трубке: все разговоры мира для него. «Я не знаю, – говорит мальчик. – Не может, и все. Она мне в форточку сказала». – «В какую форточку?» – кричит Агонов. «В какую, в какую! – сердится Верещагин и замахивается на Агонова ножом, уже во второй раз. – В обыкновенную! В какую форточку?» – спрашивает он. «В обыкновенную», – отвечает мальчик и вешает трубку.
«Ничего не понимаю», – говорит Верещагин и смотрит на Агонова, у того на лице хищный интерес. Верещагин ждет расспросов: что за девушка с третьего- этажа, что за мальчик? – но Агонов говорит: «Я – шахматный тренер», он возвращается к прерванному спору, хищный интерес у него, оказывается, не к телефонному звонку, он занят только собой, чужие заботы с него как с гуся вода.
Пожалуйста, Верещагин тоже может вернуться к старой беседе. «Нет ни одного тренера, который раньше не играл бы сам, – говорит он. – Вот я и спрашиваю: вам приходилось нажимать кнопку? Двигать ладью, слона, ферзя? Хотя бы пешку?»
Агонов встает. Он надменен и величествен. Уже в прихожей он говорит: «Все, что я считал нужным сказать, я сказал, не дожидаясь дурацких вопросов. Вы ведете себя неприлично. Я вам дам – меня допрашивать!»
Но не уходит. Хотя открывает дверь. Громко, в надежде быть услышанным всеми соседями, сообщает, что скульптурную группу с Крезом посередине пока отложил, зато окончательно расшифровал все дошедшие до нас этрусские тексты; впрочем, подробно об этом он говорить не станет, потому что вокруг воры и плагиаторы и сколько уже было случаев, когда он, Агонов, делал открытия, а слава и ученые степени доставались другим. «Я слишком верил в человеческую порядочность, – говорит он. – Мне уже за шестьдесят, и я наконец избавился от иллюзий». При этом он смотрит на Верещагина так, будто именно благодаря знакомству с Верещагиным он избавился иллюзий такого рода.
Верещагин сердито толкает его в дверь. Агонов с достоинством выходит. «Прощайте», – говорит он.
155
«Хорошо, что ты дала три двушки», – сказал мальчик. «Что он тебе ответил? Ты дозвонился?» – спрашивает Тина, теперь ее хорошо видно, солнце ушло за крышу, мальчик смотрит в окно третьего этажа даже не щурясь. Одна двушка упала в щель, объясняет он, она выпала, выронилась, едва он вошел в телефонную будку, там в полу большие щели, вторая тоже пропала даром: с ним не стали разговаривать, положили трубку, и лишь с третьей двушки, то есть когда позвонил во второй раз, удалось передать все, что велено. «Что он ответил?» – спрашивает Тина. Он разговаривал очень бестолково, сообщает мальчик, он больше интересовался форточкой, и еще один человек интересовался форточкой, они вдвоем спрашивали о форточке наперебой. «Ты, наверное, не туда попал, – говорит Тина. – Господи, что делать, ты не смог бы отнести записку?» – «Тебе нужна помощь? – спрашивает мальчик. – Если хочешь, я тебе помогу». Тина просит: «Отнеси записку. Сегодня уже поздно, завтра ты сможешь? Как тебя зовут?» – «Коля, – говорит мальчик. – Я выхожу гулять в девять. Ты приготовь записку и опустишь ее на веревке». Тина удивляется: «На веревке? Я просто ее брошу». – «Ее может подхватить ветер, – предупреждает Коля. – Спусти на нитке». «Я лучше заверну в камешек», – говорит Тина. Коля удивляется: «У тебя дома есть камень? Зачем?» – «У меня есть тяжелый гвоздь, – говорит Тина. – Я заверну в него». – «Завтра что-нибудь придумаем, – Коля откладывает это дело. – Утро вечера мудренее». Тина беспокоится: «Так ты не забудешь? В девять утра». – «Если б у меня были силы, я б опрокинул телефонную будку, – говорит Коля. – Но я отдам. Запомни, я должен тебе двушку, Тина недовольствует: «Ничего ты мне не должен». «Как же не должен? – говорит Коля. – Я завтра отдам. В девять утра».
