Но свободная школа, основанная на дарвинизме, марксизме и так далее, свергла и протестантизм. Еврейская Библия потеряла свою гипнотизирующую силу «божественной» книги, ее стали изучать только как сборник семитской мудрости; то же случилось и с христианскими евангелиями. Учение Иисуса из Назарета очистили от мистицизма и чудес и ныне видят в нем лишь пылкую проповедь братства и любви.
— Ну, а вера в Бога?
— Под «богом» мы сегодня понимаем сконденсированную идею всех наших стремлений.
— Молитесь ли вы ему? Строите ли церкви?
— Нет! Мы в этом случае придерживаемся Иисуса и Аверроэса. Если «Бог» действительно существует, он не нуждается в возведенных людьми храмах, ведь самым чудесным его храмом является весь мир. «Бог» не нуждается и в наших молитвах: как сказал Иисус, «Бог» узнает, что нам нужно, еще до того, как мы к нему обращаемся. Новейшая наука подтвердила мнение средневекового араба Аверроэса — «Бог» в жизнь человеческую не вмешивается, мы часть природы и все, что происходит с нами и что делаем мы, зависит от общего мирового развития. Итак, как и Аверроэс, мы познаем природу, чтобы следовать ее законам, и это дарует нам благополучие и счастье. Мы боимся «согрешить» перед природой.
— То есть? — переспросил я Джоба.
— Грех — это причинение телесного, морального либо материального вреда себе, другому человеку или обществу. Поэтому у нас нет зол вашего времени: нет пьянства, курения, проституции, злобы, издевательства, нареканий, оболгания, унижения, осмеяния, не говоря уже о таких невозможных у нас вещах, как драка, убийство, насилие или изнасилование.
— Но если у вас в действительности нет религии, зачем вам делать «седьмой день» выходным?
— Прежде всего, это делается по традиции. Во-вторых, это еще и полезно. Мы нуждаемся в том, чтобы раз в семь дней оставить все наши мысли о хозяйстве и науках и отдохнуть телом и разумом. Седьмой день посвящен у нас философии. И это философическое начало и является нашей «религией». Под «религией» мы понимаем весь объем личных и общественных моральных обязательств человека относительно себя и общества.
— И такой мысли придерживаются у вас все?
— В целом да. Но у нас есть клубы таких философов, которые упорно стараются обнаружить в мире нечто «сверхъестественное». Они похожи на тех чудаков, что в твое время искали средства для общения с жителями Марса. Впрочем, они никому не мешают… Хочешь пойти послушать лектора в обществе им. Мельхицедека? — окончил Джоб.
— Любопытно!.. — улыбнулся я.
— Чего улыбаешься? — спросил Джоб.
— Да зачем вам это собрание, если у вас нет веры…
— Вот же заморочил себе голову этой верой… Вместо веры у нас знания. А в философских собраниях мы нуждаемся, поскольку выступления наших руководителей укрепляют в народе силу общественного единства, понимание братства и наших общественных устоев.
Я вынужден был признать правоту Джоба.
Выступление лектора в обществе им. Мельхицедека произвело на меня огромное впечатление. Он говорил на тему: «Один за всех и все за одного».
С собрания мы возвращались пешком. Солнце уже ощутимо припекало. Девушки цвели, как маки. Мы пригласили их всех к себе в клуб на обед, а потом мило забавлялись музыкой, пением, декламациями и тому подобным.
Вечерняя газета принесла тревожные вести: снег в горах таял с неслыханной быстротой; река Фрейзер поднялась так высоко, что любая волна могла прорвать дамбы и затопить некоторые местности к востоку от Нью-Вестминстера. Газета призывала быть готовыми к борьбе с наводнением.
В десять вечера тревогу подхватили телефонные звонки. Была передана команда «уличных», «городских» и «районного» комитетов отправляться на помощь островам на реке Фрейзер, где вода уже прорвала дамбы.
Все засуетились. Ребята кричали так, словно готовились к штурму вражеских окопов. Через минуту крылья понесли нас в направлении островов. Вокруг было светло, как днем. Огромные прожекторы освещали всю долину до самых Каскадов. В воздух поднялись наши грузовые великаны, неся в своих «когтях» необходимые машины или грузы цемента и камня.
Когда я увидел бурные, покрытые седыми клочьями пены волны реки, с неостановимой силой катившие к океану безмерность воды, сердце мое задрожало.
— Как мы можем сдержать эту стихию? — крикнул я Джобу, летевшему рядом.
— Сдержим! — крикнул он в ответ.
— Сдержим! — громом отозвалось по всему небу.
Этот отклик был сильнее буйства взбудораженной реки.
Вода размыла отрезок дамбы длиной примерно в половину мили и волны постепенно заливали остров. Мы установили насосы для выкачивания воды; другие механизмы занялись кладкой новой дамбы. Камни и цемент пришли в движение. На тревогу слетелось около десяти тысяч человек. Самолеты сыпали землю, камни, цемент, новая дамба уже виднелась кое-где, словно какой-то дивный дракон выставил из воды свой хребет. Среди людей, работавших неподалеку, я заметил Глэдис; она стояла на свеженасыпанном участке дамбы. Внезапная волна прорвала этот участок и, подхватив Глэдис, понесла ее от берега на глубину. Она успела только охнуть. Несчастья никто не видел, так как внимание всех было приковано к прорванной дамбе. Я позвал Джоба и бросился в реку вдогонку за Глэдис. Догнал ее, но тут нас обоих понесло основное течение и мы оказались посреди реки. Держа Глэдис за волосы, я кричал ей:
— Не бойтесь! товарищи нас спасут!
Но мои силы мало-помалу иссякали в зимней воде. Вдруг что-то толкнуло меня в плечо. Это была проплывавшая мимо коряга. Мы уцепились за нее, и бешеное течение повлекло нас дальше.
Между тем, на воду легли лучи прожекторов.
— Нас ищут, — шептал я девушке.
Вскоре Джоб с несколькими товарищами догнал нас на крыльях и выхватил из воды.
Нас, мокрых и замерзших, принесли в дом одного товарища у Дьюдни. Глэдис уложили в постель, а я, переодевшись в сухое, хотел было снова возвратиться к работе.
— Прежде всего, ты должен отогреться, — остановили меня товарищи. — А во-вторых, нечего туда возвращаться, так как дамбу уже починили.
Теперь я получил возможность увидеть на практике, что значило принадлежать к «всемирной семье». Телефон в доме не умолкал, все интересовались нашим здоровьем. Ближайшие соседи набились в дом такой толпой, что некуда было ступить. Только привычка не превращать ночь в день разогнала их в конце концов по домам.
Когда все ушли, подруга хозяина дома сказала, что Глэдис хочет меня видеть. Я прошел в комнату, где она лежала. У ее постели сидел старый Колман. Он с большим волнением сжал мне руку.
— Благодарю вас!.. Спасибо за то, что спасли мою молодую жизнь!.. (Он, как и все здесь, верил в бессмертие через детей).
Я что-то пробормотал об «обязанности» и сказал, что должен был отблагодарить Глэдис за свое возвращение к жизни.
А Глэдис протянула ко мне свою белую ручку и, взяв мою, посмотрела мне в глаза глубоким, пристальным взглядом, в котором читалась благодарность и какая-то тоска, проникшая в самую глубину моего сердца.
Старик вышел в другую комнату, а я сел в кресло у кровати.
Джоб крикнул из-за двери, спрашивая, не хочу ли я вернуться в клуб.
Я собрался уходить.
— Останьтесь здесь, — взмолилась Глэдис.
Джобу пришлось улететь самому. Я остался.
Ее рука была в моих ладонях; ее глаза смотрели в мои. С минуту мы молчали.
— Почему вы с тех пор ни разу не зашли к нам? — спросила она.
— Так… не было времени.
— Говорите правду!..
— Я не хотел, чтобы… Бесси снова посмеялась надо мной, — сказал я.
— Бесси?.. Какая Бесси?
— Ваша бабушка.
— Бабушка?
— Да!.. та Бесси, которую я любил и люблю без памяти…
— Но она давно умерла…
— И продолжает жить теперь, пусть и частично, Глэдис.
— Так вы любите во мне умершую?
— Нет, ваши черты лица только напоминают мне ее, но я люблю. — осознав, что едва не выдал тайну своего сердца, я замолчал.
Но слова были сказаны. Окончание фразы Глэдис хорошо поняла, хоть она и была оборвана.
