Я осмотрелся. Часы на стене показывали половину двенадцатого. Получалось, что без сознания я
находился минут десять, не больше.
Взгляд сразу выхватил мольберт с эскизом какого-то незаконченного рисунка. В глазах слегка
двоилось, и я прикрыл один. Рассматривая изображение, попытался предположить, что бы это могло быть,
однако быстро осознал тщетность своих стараний и бросил эту затею. Скорее всего, художник и сам не
понимал, что за пятно изобразил.
При тусклом свете ночника комната казалась небольшой. Из мебели был лишь старенький диван, на
котором, собственно, я и лежал, обветшалое кресло, стол у окна, застеленный темной скатертью. На столе
беспорядочно разбросанные листы бумаги, ночник и телефонный аппарат. На подоконнике различные
тюбики и баночки с красками. В дальнем углу находились шкаф, тумба из темного дерева и небольшой
телевизор. На стенах висели постеры «The Beatles», «The Mamas & the Papas», изображение каких-то
медитирующих восточных людей в позе лотоса.
Хозяин квартиры вернулся с большой кружкой воды в руке, помог приподняться и утолить жажду.
Затем перенес со стола телефон, поставив его мне на грудь. Я пробормотал слова благодарности и принялся
набирать свой домашний номер. Том тактично удалился из комнаты. Лгать я не любил и поэтому рассказал
Хелен всё как есть.
Она принялась причитать и плакать. Я утешал, как мог, обещая, что, как только пройдет
головокружение, сразу вернусь домой.
В комнату заглянул Том:
– Мелкий, как там тебя, Дэн! А ты где живешь?
– На Вашингтон-стрит, здесь рядом.
– Хочешь, я тебя на руках отнесу?
13
– Нет, не нужно. Сам сейчас встану, – стушевался я.
– Да ладно, ты весишь килограммов пятьдесят, как мешок муки!
– Нет, значительно тяжелее, – упорствовал я, оскорбленный сравнением.
– Ладно. Тогда давай спать, а утром отведу тебя домой.
Я напрягся. Меня волновало, где именно этот громила собрался ложиться? Кроме дивана, в комнате
других вариантов не значилось. Том извлек из шкафа подушку и одеяло, незатейливо их раскинул прямо на
полу и, повернувшись ко мне спиной, тут же уснул, слегка похрапывая. Мне же еще целый час пришлось
ворочаться на неудобном диване, пытаясь уснуть.
Утром я уже был способен передвигаться, хотя меня еще слегка покачивало и мутило. Вероятно,
сотрясение мозга избежать всё же не удалось. Опираясь на локоть Тома, я осторожно следовал к дому.
Хелен и Джим встретили нас у двери. Тома пригласили к столу позавтракать с нами. Он охотно
согласился, сразу очаровав присутствующих своей непосредственностью. После завтрака, заметив в
прихожей мяч Джима, он тут же позвал сына во двор играть. Мы с женой наблюдали в окно, как они
закидывают мяч в кольцо с сеткой, прикрученное к столбу на заднем дворе. У Тома были несоизмеримо
длинные конечности, словно у голенастого щенка дога. «Мир наверняка потерял в его лице отличного
баскетболиста», – подумалось мне тогда. Он вообще был более подвижен, весел, нежели я, что не могло не
очаровать моего двенадцатилетнего сына, для которого я вечно не находил времени, чтобы погонять мяч.
С того дня Том стал частым гостем в нашей квартире. Хелен и Джим всегда радовались его приходу:
он вносил в дом какое-то праздничное приподнятое настроение.
Вот так, ненавязчиво, этот человек вошел в нашу жизнь и стал моим самым близким другом. Почему?
Я и сам не понимал этого тогда. Мы во всем были полной противоположностью, но нам было интересно
вместе, и, не смея больше перечить притяжению душ, мы погрузились в крепкую мужскую дружбу.
Том вырос в Челси – небогатом пригороде Бостона. У него было три брата и одна сестра. Отец взял в
жены мать Тома с четырьмя детьми от предыдущего брака. Том оказался их единственным общим
отпрыском. Оба родителя обладали склочным и неугомонным характером и потому бранились как кошка с
собакой. Мать отвечала за утилитарную сторону семьи, а отец, в прошлом акробат из мексиканского
гастролирующего цирка, получивший перелом ноги, после которого остался хромым на всю жизнь, теперь
был вынужден работать в порту разнорабочим.
Уже в тринадцать лет, заглянув к тридцатилетней соседке по приглашению на чашечку чая, он
расстался с невинностью. Я же, в отличие от него, стыдливо таскал свою девственность вплоть до встречи с
Хелен. Я был задавлен комплексами, а его обаяние перекрывало всё. Он напоминал щенка, ни разу не
получавшего взбучки и поэтому вечно радующегося жизни и окружающим его людям.
Свою жену он встретил, когда ему было уже далеко за тридцать. Они познакомились на ледовом
катке. В тот же вечер Том поцеловал ее под столбом с указателем «Парковка для машин запрещена».
Пребывая на взлете эмоций, он оторвал этот указатель и повесил в спальне над своей кроватью. Я,
например, никогда не был способен на подобные поступки. Я был рабочей лошадкой, а он – ярким
представителем породы разгильдяев. Убежденный пацифист. Ему претило вообще подчиняться трудовому
графику, поэтому этот парень был вольным художником, музыкантом, подрабатывающим время от времени
то тут, то там. Его не угнетало отсутствие денег, главное в жизни для него – это свобода души и тела.
Лишь обзаведясь потомством и почувствовав ответственность перед семьей, он позволил себе из
дикого иноходца превратиться в рабочего коня. Годы дружбы показали, что в серьезных поручениях Тому
нет равных по исполнительности и ответственности. После длительных уговоров он всё же остриг свои косы
и я сделал его своим доверенным лицом во многих делах. И ни разу об этом не пожалел.
– Да, Том! Слушаю! – торопливо пропыхтел я, чувствуя, как учащается пульс от быстрой ходьбы.
– Привет, Дэн! Тут появился один вариант. Ты, скорее всего, откажешься от него, но считаю своим
долгом сообщить. В общем, мы нашли донора. Тело подходит по пяти критериям, родственники дали
согласие, оперировать можно уже через пару недель. Только есть нюанс, – Том замолчал на несколько
секунд, – понимаешь, это женщина.
Я уже поднялся на лифте на второй этаж, где в левом крыле дома находился мой рабочий кабинет.
– Том, мне не до шуток, – раздраженно бросил я.
– А я и не шучу, – виновато вздохнул Том.
От растерянности пришлось замолчать, не совсем понимая, как реагировать на подобную новость.
Такой вариант мы никогда не обсуждали, я даже не мог допустить мысли о смене пола. Со
стремительностью, на которую только мог быть способен мой организм, я ворвался в свой кабинет и закрыл
за собой дверь. Наконец, дав волю чувствам, я взревел в трубку:
