Писк позывных не мешал Сашке думать о своем. Ухо его автоматически фильтровало звуки, и пока все многоголосье мира не содержало ничего такого, ради чего стоило бы оставить свои размышления об Анюте.
"Надо с Толиком поговорить",- вдруг вспомнил Сашка.
Толик Архипов плавал радистом на "Вяземском". Сашка никогда его не видел, но они были старые друзья. Толик был парень веселый, работал в темпе, чувствовалось, что может и быстрее, но понимает: это будет уже пижонство, разговор без удовольствия. "Вяземский" отозвался не сразу. "Спим, значит,отстучал Сашка,-а Родина рыбу ждет. Кто порадует страну полновесным тралом? Пушкин? Прием".
– Пушкина нет. Есть Вяземский – Пушкина первейший друг. И Есенин за компанию. Прием.
– Как рыба? Прием.
– Чего нет, того нет. Вчера – полторы тонны. Много сора. Зря к нам идете. Сами смотрим, куда бы отсюда податься. Прием.
– Кино у вас есть приличное? Встретимся, поменяемся. Прием.
– Кино – зола. Старье. Одна приличная картина – "Верные друзья". Четыре раза смотрели. Не отдадим. Прием.
– Это где на плоту плывут? Прием.
– Она самая. Прием.
– А если махнемся на "Подвиг разведчика"? Прием.
Они трепались, пока не подошла очередная трехминутка сигналов тревоги и бедствия. Красная лампочка, и на этот раз не загорелась, а звонок тревоги и на этот раз молчал.
"Вяземский" – Пушкина друг,- думал Сашка.- Есенин, Державин. Пришло в голову какому-то умнику в министерстве окрестить все БМРТ поэтами и писателями. Есть "Пушкин", и "Лермонтов", и "Жуковский", и "Лев Толстой". А ведь вдуматься-это ж дико: Пушкин ловит окуня, Лев Толстой – селедку, Есенин – сардину. Завтра придумают: Паустовского пошлют на камбалу, а Эренбурга – на раков этих, лангустов… Кто вообще за названия отвечает? "Державин"!.. Висит в кают-компании портрет. Седой, важный старик, весь в золоте, в лентах. Звезда на животе. Оды царице писал. За то и звезда, конечно… В школе учили эти оды. Ничего не помню! Одну строчку помню: "…а я, проспавши до полудня, курю табак и кофий пью". Ну, и при чем тут рыба? Почему большой морозильный рыболовный траулер надо называть "Державин"? За то, что Пушкина в лицее целовал?.."
Пошла сводка погоды с Канарских островов. Сашка записал. Главное – температура воды. Плюс двадцать девять. Это хорошо. Надо утром Губареву сказать. Подумать только, 29 градусов! Вот бы искупаться!
С 2.45 до 2.48 – новая трехминутка для сигналов бедствия. Волна 600 метров – волна беды. И все слушают. Четыре раза каждый час. По три минуты.
Сашка никогда еще не слышал сигнал SOS, но каждый раз ждал его. Он хотел услышать его именно на этой ночной вахте. И сразу сделать что-то для этих людей, которые просили о помощи. Братство и солидарность – затертые слова из словаря газет – становились в эти трехминутки яркими и гордыми: гляди, океан, мы не спим, мы слушаем, мы не дадим в обиду товарищей! Сашка часто думал, как замечательно было бы, если бы и на земле была своя волна тревог и бедствий. И люди в суете земных дел и трудов замолкали бы на три минуты, чтобы узнать о них. SOS!-пацан залез в карман. SOSI – бьют женщину. SOS! – пьяница, SOS! – бюрократ, SOS! – невежда оценивает труд ученого, SOS! – дурак подписывает дурацкий приказ. Оскорбили, обманули, насмеялись – SOS! Боятся, врут, подозревают, клевещут – SOS! И слушали бы все. И шли бы на помощь, оставив ради чужой беды свой курс и свое дело. Шли бы все, кто поблизости, так же, как в море…
Автоларм молчал. Сашка покрутил ручки. Весело залопотал Марсель. "А как в Танжере жизнь,- вспомнил Сашка,- веселятся?" В Танжере все пела низким голосом хрипатая певица. Он взглянул на часы. 3.00. Прошел час Сашкиной вахты.
Уже почти все позавтракали и пили чай, неторопливо прихлебывая из эмалированных, качкой обитых по краям кружек, когда серые коробочки внутренней трансляции заговорили Сашкиным голосом. Все разом умолкли и поставили кружки уже потому, что это был голос Сашки Косолапова, а не вахтенных штурманов, голоса которых знали с полуслова и которые всем уже порядком обрыдли. А говорил Сашка так:
– Товарищи! У нашего микрофона – бригадир жиро-мучного цеха Василий Харитонович Резник. Предоставляем ему слово.
– Во дают! – завопил Сережка Голубь, но на него цыкнули так страшно и дружно, что у Сережки перехватило дыхание. Стало очень тихо. Так тихо, что все ясно услышали, как Сашка сказал шепотом:
– Давай, дед…
Зашуршала бумажка. Дед кашлянул и заговорил не своим, высоким голосом:
– Товарищи! В дни, когда проходит наш рейс, вся наша страна переживает невиданный трудовой подъем. Труженики города и деревни прилагают все усилия, чтобы досрочно выполнить поставленные перед ними грандиозные задачи…
Дед не уточнял, какие конкретно усилия прилагают труженики города и деревни, а ограничивался общими формулировками. Более подробно он остановился лишь на вопросах, связанных с добычей рыбы, зачитав таблицу уловов по годам, взятую Бережным из справочника "СССР в цифрах".
Дед сидел перед маленькой сетчатой головкой микрофона, подавшись вперед и вытянув шею. Он вовсе не был уверен, что его слышит весь траулер, и все-таки микрофон сковывал его до косноязычия и одеревенения всего тела. Дед совершенно не понимал того, что он говорит. Он старался только не упустить глазами строчку, правильно прочитывать и называть слова, большинство из которых его язык выговаривал крайне редко. Не успевал он сказать одно слово, как уже надо было произносить другое, он говорил все быстрее и быстрее, но все равно паузы казались ему длинными, как зимние ночи. Он не понимал, что говорит много глупостей, вроде того, что "жиро-мучная установка должна стать знаменем в выполнении рейсового задания", а через фразу призывал это знамя поднять. Впрочем, никто из слушавших деда в столовой этого не замечал.
Сашка стоял за спиной деда, изредка глядя, на зеленый глазок индикатора громкости. Он уже не переживал за деда и не жалел его, глядя, как темнеет от пота его линялая штапельная ковбойка. Сашке было стыдно. За деда, за себя, за всех, кто слушает, за то, что все они допускают это публичное унижение старого человека. И когда дед, дойдя до фразы: "координируя движение судна, гидроакустики обязаны в кратчайший…", вдруг запнулся на. Этом идиотском "кратчайший", буквы которого были размыты на бумаге, запнулся так, что и со второго раза не сумел его одолеть, Сашка не выдержал. Он рванулся к деду, яростно, словно давил ядовитое насекомое, выключил тумблер трансляции, выхватил у Резника речь, смял в кулаке и, швырнув бумажный шарик в угол, закричал:
– Дед! Да скажи ты им по-человечески! Можешь ты по-человечески говорить? Отвечай: можешь или нет?!
– Могу.- Дед оторопело моргал. Теперь он уже окончательно растерялся и совсем не знал, что же ему дальше делать.- Господи! Ну говорил же я: не мое это дело,- взмолился он вдруг, но Сашка перебил старика:
