– Дед! Да скажи ты им по-человечески! Можешь ты по-человечески говорить? Отвечай: можешь или нет?!
– Могу.- Дед оторопело моргал. Теперь он уже окончательно растерялся и совсем не знал, что же ему дальше делать.- Господи! Ну говорил же я: не мое это дело,- взмолился он вдруг, но Сашка перебил старика:
– Твое! Это – твое дело. Только скажи просто: так, мол, и так, ребята. Вот что я думаю. Понял?
– Понял… Только обожди…
После того, как выключили трансляцию, столовая, внимавшая речи в мертвом молчании, разумеется, не потому, что кого-нибудь интересовала собственно речь, а потому, что всем казался забавным сам факт выступления деда по радио, разом загомонила на все голоса:
– Зря прервали! Ну, ошибся человек, ну и что? Подумаешь, дело какое! – кричал Сафонов.
– Ну, дает дед! – вопил Голубь.- Артист!
– Давай включай! Сыпь дальше!- кричали, цонькали кружками, даже топали ногами, как в кино, когда пропадал звук. Только Зыбин, казалось, не разделял общего восторга. Отвернувшись с кружкой к иллюминатору, он сказал тихо и зло:
– Цицерон чертов! Научили старого дурака…
А в радиорубке в эти считанные секунды происходила жестокая схватка Сашки Косолапова с дедом Резником.
– Чего ждать, дед? Чего ждать? – кричал Сашка.- Ты что, не варил муку эту?
– Ну, варил…
– Вот и скажи! При чем тут акустики? Что ты в их деле смыслишь? Ты варил муку. Скажи: ребята, давайте попробуем сделать так и так. Можешь сказать? Кого ты боишься? Своих ребят?
"А верно,- подумал дед.-Кого я испугался-то? Сережку-горлопана? Или Ваньку Кавуненко, который без штанов в соплях на огороде моем ползал?"
– Включай,- твердо сказал он.
Сашка включил. Понял: как бы теперь дед ни запнулся, он уже не отступится.
– Значит, так,- сказал дед и замолчал.
В столовой кто-то коротко и громко свистнул и наступила немая тишина. Дед молчал. Но его обстоятельное "значит, так" было таким неожиданным и обещающим, что все поняли: сейчас дед заговорит.
– Значит, так,- повторил дед.- Сафонов вчера в мукомолке восемь раз загрузил пресс и выдал 1 200 килограммов прессованной муки. Это много – спору нет. Но мы с ребятами опосля их загрузили десяти прессов. Это 1 550 килограммов или около того… Ребята, правда, на совесть работали, и Зыбин и даже Голубь…
Тут дед улыбнулся, и в столовой все сразу поняли по его голосу, что он улыбается,- действительно: надо же, Голубь, и на совесть работал,- и все тоже засмеялись. Теперь уже всем стало интересно, не только как, но и что еще скажет дед. Он заговорил снова, и те, кто смеялся, зашикали друг на друга.
– Но я так думаю,- продолжал дед спокойно и совсем уже не торопясь,- я думаю, что две тыщи за смену дать можно- И Сафонов и Коля Путинцев, думаю, подтвердят. Так вот что я думаю: пока рыба не пришла, давайте на муку подналягем… Подналяжем. Ведь мука, она дорогая. И заработок, и делу польза… Да и поработать охота. Верно говорю? – спросил Резник и подождал, не придет ли из микрофона ответ.
– Верно, дед! – густо понеслось по столовой, но слышать этого Резник никак не мог.
– А раз так, вот я и думаю: давайте промеж наших бригад устроим соревнование. Поначалу, к примеру, кто первый до двух тыщ дойдет. А там – что ж загадывать,- может, и больше получится. Так что я со своими ребятами, ну, считайте, вызываю бригаду Сафонова и твою, Колька, на соревнование… Вот и все.- И дед вопросительно оглянулся на Сашку.
Щелкнул тумблер.
– Ну, дед,- закричал Сашка, задыхаясь,- ну, молодец!- Сашка обнял деда и прижался лицом к его колючей щеке.- Ты такой молодец, дед! Ты замечательно говорил, понимаешь! Замечательно!
– Да чего там,- дед смущенно улыбался,- что надо было, то и сказал… А чего тянуть? И про международное положение… При чем оно тут? Верно говорю?
– Эх, дед! Вот сразу бы так!
– Ладно. В следующий раз… Главное – дело сделано. – И Резник пошел к двери…
Николай Дмитриевич Бережной слушал деда, сидя на диване в своей каюте. Слушал с большим удовлетворением, узнавал знакомые, родные слова и обороты и радовался выдумке своей и такому быстрому и четкому ее воплощению. Когда Резник запнулся и трансляция умолкла, Николай Дмитриевич сразу бросился к телефону выяснять, в чем дело. Однако дед заговорил снова, и Николай Дмитриевич, успокаиваясь, вновь опустился на диван. Но тут вдруг он понял, что Резник произносит текст совсем другой, ему незнакомый, какой-то невероятно корявый, лохматый, короче – несет отсебятину. Николай Дмитриевич прямо-таки замер. Не грамматика, "ударения там всякие", смущали его. Пугало другое: как бы дед не сморозил чего-нибудь такого… ну, лишнего, не испортил все дело. И хотя ничего "такого" Бережной в дедовой речи не нашел, он, дослушав передачу до конца, все-таки искренне расстроился. Все получилось как-то бескрыло, совершенно не так, как он замыслил. На редкость серый, приземленный докладик. И оценки все путаные, почин как-то не заметен, не акцентировано на нем внимание. Ну, да что теперь говорить! По сути – все верно. Инициатива снизу. Это нынче даже хорошо. Жаль все-таки: он не сказал, что это почин. Слово хорошее. Интересно, как народ воспримет…
Николай Дмитриевич направился в столовую.
В столовой стоял гул. Из жиро-мучного цеха привели Кольку Путинцева, всего в муке, вонючего донельзя, и наперебой втолковывали ему, как дед Резник вызвал его на соревнование. Появление самого деда было встречено дружным ревом, аплодисментами, криками: "Ура!", "Даешь рекорд!" и "Левитан, задери его!". Дед, который не успел позавтракать, сидел со своей миской скромно и достойно, равнодушно принимая все славословия, и деланно сердился, когда кто-нибудь чересчур настырничал. Бережной стоял в дверях. Никто его не замечал или не хотел замечать. Вслушиваясь в оживленный гомон, Николай Дмитриевич с удовлетворением подумал: "Народ все-таки правильно понял… Теперь "Молнией" закрепим – и порядок…"
После завтрака Юрка Зыбин курил на кормовой палубе, когда подошел дед Резник и, оглядевшись как-то воровато, тихо спросил:
– Ты сам-то слушал? Ну, как там… а?
– Орел,- сказал Юрка коротко. Говорить ему с дедом не хотелось.
– Ну, да я ведь так спросил…- Дед словно извинялся.
Юрке стало стыдно, что он обижает старика, и он сказал уже совсем другим тоном, тронув деда за плечо: .- Дед, ты хорошо сказал. Сразу надо было только бумажку бросить, не рассказывать, сколько рыбы ловили в тринадцатом году. Шут с ней, с той рыбой.
Съели ее давно. На торжествах в честь трехсотлетия дома Романовых…
Дед сглотнул и убежденно кивнул, будто сам разделял гастрономические утехи их императорского величества, самодержца всероссийского, великого князя Финляндского и прочая, и прочая, и прочая…
