— Нет, нет, я верю. Значит гомо сапиенс?
— Рассудите сами. Человека отделяют от того времени всего четыреста-пятьсот поколений. Он не успел измениться — в эволюционном смысле.
— Извините, — сказал я, — а как же индивидуальные качества — внешность, привычки, ну, образование? По этому закону — влияния прошлого на будущее?..
Он вдруг запел потихоньку: “Не пробуждай воспо-ми-наа-аний минувших дней, мину-увших дней”, — и полез в стол.
— Молодец, молодец, — он удовлетворенно кивал головой, копаясь в ящике. — Придется показать, придется… Вот, нашел! “Не возродить бы-лых жела-а-ний…” — запел он снова.
У меня в руках была фотография. Бравый сержант в фуражке с кокардой глядел перед собой, выкатив могучую грудь, украшенную орденами Славы. Сломанный нос победительно торчал над густыми усами.
— Очень интересно, — я положил фотографию на стол. — Вы участник Отечественной войны?
Пение оборвалось.
— О господи! Как вы смотрите? Это что такое? — Теперь он говорил со мной по-новому, без осторожности, как со своим.
— Вот, вот это? — Он ткнул пальцем. — Это “Знак военного ордена”, “Георгий”. Мой дед был кавалером полного банта георгиевского креста.
— Ваш дед? Маскарад… Это же вы!
— Конечно, я… — Он насмешливо фыркнул. — Смотрите. Как следует смотрите.
Я принял картонку из его руки. Картонка, конечно! Как я не заметил сразу? Плотный картон цвета какао, виньетка и надпись: “Фотография Н.Л.Соколовъ. Смоленскъ”.
— Смотрите на обороте…
Я прочел: “Урядникъ Никифоръ Гришинъ, 19–22/III 06 г.”.
Потрясающее сходство!
Он снова фыркнул, пробормотал что-то и вынул из кармана бордовую книжечку. Пропуск.
— Раскройте!
“Гришин Ромуальд Петрович”… Печать. Все правильно.
Но фотография была не та — довольно щуплый интеллигентного вида человек в очках, молодой, чем-то похожий на моего хозяина, но явно не он — только лоб и глаза похожи.
Другой подбородок, скулы… И уши не расплющены, они торчали себе в разные стороны, и нос не сломан…
— Не пойму я вас, — сказал я со всей доступной мне решительностью. — Зачем-то вы меня морочите… Вы-то кто? Вы не Гришин, на документе совсем другой человек. Кто вы?
— Гришин. Ромуальд Петрович. Врач-психиатр, с вашего разрешения.
— Не верю.
— Как хотите. Кто ж я, по-вашему?
— Я хочу это выяснить. Почему вы себя выдаете за другого?
— Ах, Дима, Дима! Фотография деда заверена казенной печатью. Какой-то там казачий полк. Он — Гришин, как по-вашему? Сходства вы не отрицаете?
— Не верю, — сказал я. — Подделка.
— Пагубная привычка, — сказал он тихонько, — верить документу больше, чем человеку. Губительная привычка. Как следствие — ничему вы не верите, даже документу…
Я пропустил это мимо ушей и задал главный вопрос:
— Зачем вы это все затеяли? Отвечайте! Только бросьте притворяться психом!
Я приготовился сбить его с ног, если он попытается вскочить и броситься на меня. Он был тяжелей меня, зато я моложе лет на двадцать и в отличной форме. Я твердо решил: не дать ему даже обернуться.
И опять он отбил мою мысль. Так вратарь отбивает мяч — еще с угла штрафной площадки. Он сказал:
— Дима, я не собираюсь нападать на вас. Оружия не имею. Вот мои руки, на столе.
— Почему вы читаете чужие мысли? Кто…
— Мне позволил? Все правильно. Боже правый, вы мне позволяете, кто же еще? Стереотипно вы думаете, и у вас все написано на лице. От физика я ждал большего… м-м… большей сообразительности. По логике детективного романа я должен теперь попытаться вас убрать — так, кажется?
— Ну, так…
— Вас плохо учат в вашем институте, — сказал он свирепо, — логике не учат! Таким, как на пропуске, я был до опыта, — он поднял пропуск за уголок. — Таким, понимаете?
Я вздрогнул — пропуск упал на стол и закрылся со слабым хлопком, а Ромуальд Петрович вдруг пробормотал что-то неразборчивое и жалобное и оглянулся. Глаза смотрели, как из маски.
Вот когда я пришел в настоящими ужас. Так было со мной на маскараде в детском саду. Ощеренные волчьи маски прикрывают милые привычные лица, и надо напрячься и сжать кулачки, чтобы увидеть эти лица, а кругом волки, лисы, зайцы косоглазые…
Живая маска шевелилась вокруг беспомощных глаз…
Я вскрикнул:
— Нет!
Он опять смотрел на картину. Девушка среди клеверов под широким небом. Он ответил:
— Пугаться не надо. Мой опыт, мой риск. Как видите, предлагая вам опыт, я ничего не скрываю.
— Нет, я не пойду…
— Страшно? Я молчал.
— Понимаю вас. Конечно, страшно. Теперь безопасность гарантирована. Я нашел метод возврата — после случая с Егором. Уже Васька возвращался дискретными подвижками во времени… Шагами, понимаете? По всей лестнице предков. Получилось хорошо. Кот как кот. Вы видели. Затем я изготовил большой браслет и пошел сам, но кончилось это нехорошо… В нашем роду сердечные болезни наследственные…
Он все смотрел на картинку. Может быть, его дед любил эту девушку… или отец? Может, это была совсем чужая девушка? Не знаю…
— Видите ли, Дима. При движении время размыто, как шпалы, если смотреть из вагона на ходу. Какие-то микросекунды я был одновременно во втором поколении, и в первом, и в нулевом, своем. Надо было случиться, чтобы именно внутри этих микросекунд у меня начался сильный приступ, с судорогами, и я упал с кресла и оборвался браслет. Процесс остановился. К счастью, это коснулось лишь внешности… — Он коснулся ладонью своего изувеченного уха. — Я никогда не занимался боксом. Никогда. Дед Никифор был цирковым борцом и боксером.
Я спросил идиотски:
— Как же на работе? Вас узнали?
Он положил ладонь на грудь:
— Какая теперь работа!.. По моим подсчетам, мне осталось… немного. Это дело успеть бы кончить, и все.
Он встал, массивный, как бегемот, и поднял полы пиджака.
— Смотрите, Дима… У меня нет времени, чтобы купить новую одежду.
Рубашка, та самая, что на пропуске, была на спине неаккуратно разрезана и разошлась, открывая голубую майку.
Стоя передо мной с задранным пиджаком, он прохрипел:
— Сердце не выдержит опыта. Нагрузка на сердце изрядная. А вы здоровый человек, Дима.
Я не мог теперь поверить, что он врет, что он не Ромуальд Гришин, а кто-то другой, который украл его одежду и его пропуск. Нет, здесь все было не просто, и его тяжкое дыхание было настоящим, не сыграешь такого. Глядя, как он усаживается на свое место, я ощущал тоскливый страх, как после непоправимого несчастья. Зачем я назначил Наташе свидание, она ведь занята, зачем назначил свидание не в кафе, а на бульваре, зачем стал с ним разговаривать, зачем, зачем… Мне было стыдно — так мелко выглядела моя беда рядом с его бедой. Я ведь могу сейчас повернуться и пойти, куда хочу.
