— Нет, — сказал астроном ясно и твердо. — Нет. Под камнями нет ада.
— Что же тогда ниже всего этого?
— Звезды.
— А, — сказал рудокоп смутившись. Он взъерошил свои жесткие всклокоченные волосы и засмеялся. — Это трудный вопрос, — сказал он и стал разглядывать Геннара с жалостью и восхищением. Он знал, что Геннар сумасшедший, но степень его сумасшествия была для него новой вещью, и восхитительной. Когда ты их найдешь, звезды?
— Если бы я знал, как искать, — сказал Геннар так спокойно, что Пер не смог ответить, а поднял свою лопату и вновь принялся загружать тележку.
Однажды утром, когда шахтеры спустились вниз, они застали Геннара спящим, завернувшись в шерстяной плащ, который граф Борд дал ему, и увидели около него странный предмет, невиданное хитроумное приспособление, сделанное из серебряных трубочек, оловянных стоек и проволоки, оторванных от старых раструбов шахтерских ламп, части ручки от кирки, заботливо вырезанной и подогнанной, деревянных шестеренок, кусочка мерцающего стекла. Это был непонятный, импровизированный, искусный, хрупкий, замысловатый инструмент.
— Что это за дьявольщина?
Они смотрели друг на друга и внимательно разглядывали вещь. Свет от их ламп сфокусировался на ней, желтый луч иногда скользил по спящему человеку, когда то один, то другой поглядывал на него.
— Он сумасшедший, это точно.
— Абсолютно.
— Ну и что?
— Не трогай это.
— И не собирался.
Разбуженный их голосами, астроном сел. Желтый пучок лучей делал его лицо белым пятном в темноте. Он протер глаза и приветствовал их.
— Что это будет, приятель?
Казалось, он разволновался и смутился, когда увидел предмет их любопытства. Он положил руку, как бы защищая его, а сам еще некоторое время смотрел на него, будто не узнавая. Наконец, хмурясь, он сказал шепотом:
— Это телескоп.
— Что?
— Устройство, которое сделает отдаленные предметы ясно различимыми для глаза.
— Как работает? — спросил один из шахтеров, сбитый с толку.
Астроном ответил ему с возрастающей уверенностью:
— Используя некоторые свойства света и линз. Глаз тонкий инструмент, но он не видит и половины окружающего нас мира — даже много больше половины. Мы говорим, ночное небо черное: между звездами пустота и темнота. Но направьте- глаз телескопа на это пространство — и, о чудо, звезды! Звезды, слишком слабые и далекие для невооруженного глаза, ряд за рядом, великолепие за великолепием, и так до самых отдаленных пределов Вселенной. Вопреки всем представлениям в полной темноте есть свет: великая красота солнечного света. Я видел это. Я наблюдал это ночь за ночью и делал звездные карты, звезды — маяки Бога на берегах темноты. И здесь тоже есть свет. Нет мест, лишенных света, утешения и великолепия сотворяющего духа. Нет, таким образом, мест негодных, отверженных, брошенных. Нет места, оставленного в темноте. Куда поглядели глаза Бога, там есть свет! Мы должны идти дальше, мы должны работать дальше! Свет есть, если мы хотим увидеть его! Не только с помощью одних глаз, но с помощью умения рук, и знаний мозга, и веры сердца невидимое становится зримым и спрятанное выходит на поверхность. И вся темная земля сверкает, как ночная звезда.
Он говорил с такой убежденностью, властью, которая, как знали рудокопы, принадлежала по праву священникам, возвышенными словами, что должны отдаваться эхом под сводами церкви. Она не принадлежала этому месту, этой дыре, где они выкапывали себе средства к существованию, словам сумасшедшего беглеца. Позже, разговаривая друг с другом, они качали головами или постукивали пальцем по лбу. Пер сказал: «Безумие растет в нем», а Ханно сказал: «Бедная душа, бедная душа». Конечно, не было ни одного, кто бы поверил в то, что сказал им астроном.
— Покажи мне, — сказал старый Бран, найдя Геннара в глубокой восточной выработке, занятого со своим замысловатым приспособлением. Это Бран первым пошел на поиски Геннара, и принес ему пиццу, и привел его обратно к остальным.
Астроном с готовностью отступил в сторону и показал Брану, как держать приспособление, направляя его вниз на пол тоннеля, и как нацеливать и фокусировать его, и постарался описать его назначение, и что Бран мог увидеть: все нерешительно, так как он не привык объяснять несведущему, но без нетерпения, когда Бран не понимал.
— Я не вижу ничего, кроме земли, — сказал старик после долгого и серьезного наблюдения с помощью устройства. Только мелкую пыль и гальку на ней.
— Возможно, лампа ослепила твои глаза, — сказал астроном со смирением. — Лучше смотреть без света. Я это могу, потому что делаю так очень давно. Это все практика — так же как установка клиньев, которую вы всегда делаете правильно, а я всегда неправильно.
— Хм, может быть. Скажи мне, что ты видишь. — Бран колебался.
Он не так давно догадался, кем должен быть Геннар. Знать, что он еретик, ничего не значило для него, но знать, что он ученый человек, делало трудным называть его «приятель» или «парень». И к тому же здесь, после всего, что произошло, он не мог называть его «Мастер». Были моменты, когда, несмотря на всю свою кротость, беглец говорил с таким воодушевлением, что слова его брали за душу, моменты, когда было бы легко назвать его «Мастер». Но это напугало бы его.
Астроном посмотрел на Брана как будто издалека и сказал некоторое время спустя:
— Большая Медведица, Скорпион, Серп на Млечном Пути летом — вот созвездия. Узоры из звезд, группы звезд, семейства звезд.
— И ты видишь их здесь, с помощью этой штуки?
Все еще глядя на него при слабом свете лампы ясными задумчивыми глазами, астроном кивнул и не ответил, а указал вниз на скалу, на которой они стояли.
— Как они выглядят? — Голос Брана сник.
— Я видел их мельком. Только мгновение. Я еще не научился этому; это все-таки отличается от того, что я умел. Но они там, Бран.
Теперь его часто не было в забое, когда они приходили на работу, и он не присоединялся к ним даже во время обеда. Несмотря на это, они всегда оставляли ему часть своей еды. Он знал теперь ходы шахты лучше, чем любой из них, даже Бран, не только живую шахту, но и «мертвую» ее часть, заброшенные выработки и исследовательские тоннели в восточном направлении, глубже, к провалам. Там он бывал особенно часто; а они не следовали за ним.
Когда он появлялся среди них и они разговаривали с ним, то они чувствовали себя скованными и не смеялись.
Однажды вечером, когда они собирались наверх с последней нагруженной тележкой, он пришел встретить их, выступив неожиданно из правого квершлага. Как обычно он был одет в свою разорванную куртку из овчины, черную от глины и грязи тоннеля.
