Даже электрик Петя – на что уж бесчувственный человек – и тот ворвался однажды в подвал с криком: «Где же этот Верещагин?» А когда операторы объяснили ему, что Верещагин в последнее время плохо себя чувствует и приходит в цех на очень короткое время, электрик Петя закричал совсем уж истерично: «Какое мне дело, что плохо чувствует! Раз обещал, так пусть дает!» – и на глазах у изумленных операторов стал дергать себя за волосы на затылке и показывать затем выдернутые пучки, – мало того что волосы вылезли спереди, кричал он при этом, они уже и сзади вылазят, и если Верещагин в ближайшие три дня – именно такой срок определил ему Петя – не принесет обещанной жидкости для питания волосяного покрова, то он, Петя, не только не даст ему импульсный магнитный излучатель, который Верещагин слезно вымаливал, хотя никому не понятно, зачем он нужен цеху, но и вытащит из печи номер семь импортный нагреватель и поставит нагреватель криворожского завода. «Новенький поставлю! – кричал Петя. – Новенький, ха! Он знает, что такое нагреватель криворожского завода, наплачется, а не придерется – новенький поставлю! »
Вот такое бурление в умах и душах людей происходило в эти дни.
И, конечно, не в последнюю очередь поддалась носящемуся в воздухе беспокойству Тина. Казалось, она уже обрела сердечное равновесие, вняла резонам матери, и та, видя, что любовный кризис миновал, стала даже выпускать ее на улицу, а Верещагину, позвонив, соврала, будто Тина уехала, – чтоб он не вздумал искать встреч с ее успокоившейся дочерью, как вдруг внезапно Тина заявила – кажется, это было на четвертый день свисания Верещагина с дивана, – что Верещагин такой умный человек, что после встреч с ним она видит, какие все вокруг дураки, а жить в окружении одних только дураков просто невозможно – «Пойми это, мама!» -и поэтому она все-таки выйдет за Верещагина замуж, чтоб отдохнуть от дурацкого окружения.
Мать на эти Тинины слова решительнейше прокричала, что если дочь посмеет хоть раз еще переступить порог жилища, в котором обитает «этот скользкий и хитрый человек», то она незамедлительно вызовет дядю Валю. «Ах, дядю Валю?» – воскликнула дочь и со словами: «Я уже взрослая!» побежала из дома прямехонько к будке телефона-автомата, откуда позвонила Верещагину и без обиняков спросила, нельзя ли к нему сейчас прийти. Верещагин оглушил нежное девичье ухо немедленным воплем: «Нет! Нет! Какого черта! Я занят!», еще что-то проорал насчет предварительной договоренности, но не раньше, чем через неделю, и закончил совсем уж бессмысленным каким-то бормотанием – он слишком резко распрямился, бросившись к телефону, да и вообще отвык так высоко держать голову, поэтому находился в полуобморочном состоянии: перед глазами плавали черные круги, а в ушах звенело так сильно, что он принял этот звон за очередную осаду Агоновым дверей и, бросив трубку на рычаг, побежал в прихожую ругаться и прогонять Агонова, но за дверью никого не было.
Тина же, услышав малоосмысленные грубости, а потом короткие гудки, решила, что недружелюбное поведение Верещагина – результат маминого вмешательства, и, вернувшись домой, устроила родительнице такой скандал, что та вскоре выбежала из квартиры плача, помчалась на почту и там, вытирая слезы, отбила дяде Вале телеграмму такого содержания: «Срочно приезжай речь идет судьбе Тины».
168
Дядя Валя был младшим братом Тининой мамы.
Когда в третий год войны немцы убили их отца, дядя Валя, одиннадцатилетний в ту пору парнишка, всплакнул и бросил школу.
Он стал трудиться в родном колхозе, сначала пастухом, потом возчиком, дояркой, сторожем, он работал на нескольких работах одновременно, чтоб заработать на прокорм семьи, состоявшей из больной матери и старшей сестры – умницы и отличницы.
Он трудился за троих взрослых мужиков, и соседские бабы, глядя, как он вышагивает по деревенской грязи в драных сапогах – сумрачный, худой и деловитый, качали головами и говорили: «Дитя еще! Долго не протянет. Не по плечам ноша».
Мать умерла через год после окончания войны, а еще зиму спустя получила аттестат зрелости и золотую медаль сестра – умница и отличница.
«Учись дальше, – сказал ей дядя Валя. – Я тут за тебя поработаю».
В те годы учиться, живя на стипендию, девушке было невозможно: помощь требовалась больше хлебом, чем деньгами.
«Что ж я тебя объедать буду?»- спросила сестра.
«А будешь, – ответил дядя Валя. – Здоровье угроблю, а тебя выучу».
И с этого дня стал старшим в семье.
Сестра зажила студенческой жизнью в большом областном центре, дядя Валя регулярно посылал ей посылки с мукой, салом и медом, а летом встречал ее, приезжавшую на каникулы, и требовал отчета.
«Учишься как?» – спрашивал он, худой больше прежнего, темный с лица, как старик.
«На одни пятерки», – отвечала сестра.
«Знаю, что на одни, – дядя Валя недовольно вышагивал по комнате. – Если б не на одни, я б тебя кормить не стал. Я не для того здесь здоровье гроблю, чтоб ты там баклуши била».
Постороннему человеку могло показаться, что дядя Валя попрекает сестру, на самом деле он просто подчеркивал, что гробить здоровье целесообразно лишь в том случае, если сестра учится на пятерки.
Желая не очень отставать от нее в развитии, он в редко выпадавшие свободные минуты читал газеты, где и встретил однажды красивое словцо «целесообразно».
«Не о том спрашиваю, – говорил он. – Трудно ли – вот что меня интересует. Дела ведь бывают разные – одни трудные, другие легкие. Я просто удивляюсь, до чего разные у людей дела. Тут один приезжал речку нашу рисовать. Сидит на берегу и посвистывает. Два раза мазнет, полчаса свистит. Я спрашиваю: вы от какой организации имеете такое поручение – речку срисовывать. А он: ни от какой, сам захотел. Сам, видишь ли! Что хочет, то и рисует. Разная работа у людей».
«Трудно», – ответила сестра.
«А то, если легко, переходи в другой институт. Тут к Перфильевым родственник приезжал, тоже студент, рассказывал истории из древней старины по этой специальности и учится. Что ж, спрашиваю его, неужели государству столько специалистов по этим байкам нужно, что отдельный институт построили? А он: я, мол, об этом не думал, сколько их нужно. Учусь и все, потому что, мол, нравится. Мне, может, дрыхнуть до утра нравится, я ж себе не позволяю! А он себе – позволяет учиться, где нравится. Не о пользе думает, а об удовольствии. Целесообразности от такой учебы – никакой».
Сестра дивилась сумрачной зрелости младшего брата, робко рассказывала: учеба трудная, одних названий человеческих костей – две сотни с лишним, и все надо запомнить, а, кроме того, еще и мышцы – их тоже у человека ни много ни мало, а одних только поперечнополосатых около шестисот.
