— Я же столкну тебя вниз, дурак! — Я задыхался.
— Начинай. Я держусь крепко. Только не делай резких движений.
Больше мне ничего не оставалось. Очень осторожно я перенес вес своего тела на его плечо, затем уцепился пальцами за другой гребень.
— Лезу, — еле выдохнул я. — Хорошо?
— Да, — ответил Керман, и я прямо почувствовал, как он сжался.
Я подтянулся, скользнул наверх и оказался на дне расщелины. Полежал там, переводя дыхание, пока голова Кермана не появилась над карнизом. Тогда я подполз к краю и втащил его наверх. Мы лежали рядом, не говоря ни слова.
Немного погодя я нетвердо встал на ноги.
— Вот выпала нам ночка, — сказал я, прислонясь к стене расщелины.
— Да уж, — произнес Керман. — Будет мне за это медаль?
— Лучше я куплю тебе выпить, — сказал я и, сделав глубокий вдох, прижался спиной к стене, а ногами уперся в противоположную. Оказывая давление на плечи и на ноги, я сумел удержаться в сидячем положении между двумя стенками.
— Вот так ты будешь подниматься? — в ужасе спросил Керман.
— Да. Это старейший швейцарский способ.
— И мне тоже придется это делать?
— Если только не хочешь до конца своих дней остаться здесь, — безжалостно ответил я. — Иного не дано.
Я стал подниматься. Острые камни врезались мне в лопатки, работа шла медленно, но я постепенно продвигался. Если только мышцы ног не подведут меня, я вылезу на вершину. Ну а если подведут, тогда я быстро полечу вниз и упаду на камни.
Я продолжал двигаться. Уж лучше так, чем пытаться преодолеть выступ. Проделав примерно треть пути, я был вынужден остановиться и отдохнуть. В ногах было такое ощущение, как будто я пробежал сто миль.
— Как у тебя дела, дружок? — крикнул Керман, посветив мне фонариком.
— Ну, я еще по-прежнему цел, — с сомнением сказал я. — Подожди, пока доберусь до вершины, прежде чем сам попробуешь.
— Не торопись. Я никуда не спешу.
Я снова взялся за дело. Плечи у меня болели, ноги деревенели. Все выше и выше, дюйм за дюймом, зная, что назад дороги нет. Либо я выберусь наверх, либо упаду и разобьюсь.
Расщелина пошла на сужение, и я понял, что миную выступ. Подниматься стало труднее, колени постепенно подходили все ближе к подбородку, рычаг силы становился все меньше. И вдруг я остановился. Расщелина надо мной сузилась примерно до трех футов. Я вытащил фонарик и направил луч вверх. В пределах моей досягаемости прямо из камня рос какой-то карликовый куст. Справа был узенький карниз — верх выступа.
Сунув фонарик обратно в карман, я потянулся к кусту, ухватился за него поближе к корню и слегка потянул. Он удержал меня. Я перенес на него часть тела. Тогда, сделав глубокий вдох, я ослабил давление ног на стенку. Куст согнулся, но корень у него оказался хороший. Я чувствовал, как пот ледяным ручьем струится по спине; затем я качнулся к карнизу и свободной рукой поискал опору. Пальцы нащупали трещину — опора была не ахти какая, но она помогла мне обрести равновесие. Я висел, прижимаясь всем телом к стенке расщелины, правая рука сжимала куст, а левая впилась в узкую трещинку на уступе. Одно неверное движение — и я полечу вниз.
Очень осторожно я стал давить вниз правой рукой и подтягиваться левой. Поднимался я очень медленно. Наконец голова и плечи оказались над выступом. Когда грудь коснулась его края, я стал клониться вперед и так и повис совершенно обессиленный. Немного погодя я набрался-таки сил и поднялся еще на пару дюймов. Подтащив одно колено, поставил его на уступ и, сделав невероятное усилие, рванулся вперед. И вот я уже на уступе, лежу, распростершись на спине, ничего не чувствуя, кроме бешено колотящегося сердца и хриплого дыхания.
— Вик! — Голос Кермана приплыл вверх по воронке расщелины.
Я издал какой-то звук и подполз к краю.
— Ты в порядке, Вик?
Казалось, его голос звучит за много миль от меня, слабый шепот из тьмы. Глянув вниз, я увидел точку света, ходившую взад и вперед. Я и думать не думал, что залез так далеко, и при виде этого света у меня закружилась голова.
— Да, — крикнул я в ответ. — Дай мне минуту.
Немного погодя я отдышался и пришел в себя.
— Тебе сюда не взобраться, Джек, — крикнул я ему. — Придется подождать, пока я раздобуду веревку. Тут слишком опасно. Даже и не пытайся.
— А где ты ее раздобудешь?
— Не знаю. Жди меня там.
Я повернулся и направил луч света в темноту. Я находился примерно в тридцати футах от вершины. Остальная часть пути не представляла трудностей.
Следующие тридцать футов я практически шел. Вскоре я оказался у украшенного бассейна. Надо мной возвышался дом. В одном из окон горел свет.
И я направился к дому.
На веранде, когда я туда добрался, никого не было, а кушетка-качалка казалась соблазнительно привлекательной. Мне так хотелось растянуться на ней и вздремнуть часиков двенадцать.
В большой гостиной горел торшер с желто-синим пергаментным абажуром. Стеклянные двери, выходившие на веранду, были открыты.
У начала ступенек на веранду я остановился при звуке голоса — женского голоса, который в тихую летнюю ночь звучал пронзительно громко. В нем были и злость, и едва сдерживаемая истерика:
— Да заткнись ты! Заткнись! Заткнись! Скорее приезжай. Хватит уже говорить. Просто заткнись и приезжай.
Я увидел ее: она стояла на коленях на одной из больших кушеток, крепко сжимая телефонную трубку в кулачке. Свет от лампы падал на ее красивую голову, высвечивая различные оттенки в черных как смоль волосах. На ней были брюки бутылочно-зеленого цвета с высокой талией и того же цвета блузка. Такие вот картины любит рисовать Варга. Она была женщиной его вкуса: длинноногая, с аккуратными бедрами, высокогрудая, очень живая и подвижная.
— Пожалуйста, перестань! — сказала она. — Зачем без конца повторять одно и то же? Приезжай, и все. Больше от тебя ничего не требуется, — и бросила трубку на рычаг.
Я считал, что ситуация не требует от меня, чтобы я таился или прибегал к сверхутонченной хитрости, мне вообще было не до учтивости. У меня подкашивались ноги, все тело было в ссадинах, я еще как следует не отдышался и готов был вскипеть по малейшему поводу. Поэтому я протопал в комнату, даже не подумав ступать осторожно. Каждый мой шаг на паркетном полу отдавался миниатюрным взрывом.
Я увидел, как напряглась ее спина. Голова неторопливо повернулась, и она посмотрела на меня через плечо. Ее большие черные глаза широко открылись. Последовала пауза, за время которой можно было не спеша сосчитать до десяти. Она не узнала меня. Ее взору предстал здоровенный матрос в потрепанных белых брюках, порванных на месте колена, в рубашке, которую бы вернула любая прачечная (причем вернула бы с жалобой), и с лицом, на котором было больше грязи, чем веснушек.
