— Может, у меня есть право принять собственное решение?
Он протянул руку, положил ей на колено, успокаивая ее.
— Согласен, рассказывай дальше. Вторая причина?
— Она не разрешает теоретических исследований. Никакой таксономии или эволюционных моделей. Если я пытаюсь что-нибудь попробовать, она говорит, что мне, очевидно, нечего делать, и загружает меня работой, пока ей не покажется, что я сдалась.
— Похоже, ты не сдаешься.
— Ксенобиология нужна именно для этого. О, конечно, она может вывести картофель, который максимально использует питательные вещества почвы. Прекрасно, что она вывела новый сорт амаранта, благодаря которому колония может обеспечить себя протеином всего с десяти акров. Но это всего лишь жонглирование молекулами!
— Это нужно для выживания.
— Но ведь мы ничего не знаем. Мы словно плаваем по поверхности океана. Чувствуешь себя уютно, можешь плыть туда или сюда, но даже не знаешь, нет ли под тобой акул! Может быть, акулы окружают нас со всех сторон, но она не хочет этого знать.
— И третье?
— Она не хочет обмениваться информацией с зенадорами. Точка. И это совсем идиотизм. Мы не можем выйти за ограду. Это значит, что у нас нет ни одного дерева для изучения. Мы ничего не знаем о флоре и фауне этого мира, кроме того, что случайно попало внутрь. Одно стадо кабр и немного травы капим плюс то, что можно найти у реки, и все! Мы не знаем, какие животные есть в лесу, ничего не знаем. Мы не говорим им ничего, и если они сообщают нам что-нибудь, мы стираем эти файлы, не читая. Вокруг нас словно стена, через которую ничто не может проникнуть. Ни войти, ни выйти.
— Наверное, у нее есть причины.
— Конечно, у нее есть причины. У сумасшедших всегда найдутся причины. Во-первых, она ненавидела Либо. Она не разрешала Миро говорить о нем, не разрешала нам играть с его детьми. Чина и я были лучшими подругами много лет, но она не разрешала мне привести ее домой или пойти к ней после школы. А когда Миро пошел к нему в ученики, она перестала с ним разговаривать, и год не кормила его.
Она видела, что Глашатай слушает с сомнением, думает, что она преувеличивает.
— Нет, правда, целый год. В тот день, когда он впервые пошел на станцию зенадоров как ученик Либо, он вернулся домой, и она с ним не разговаривала, не сказала ни слова, а когда он сел ужинать, она убрала его тарелку и прибор, как если бы его не было. И все время ужина он сидел, просто глядя на нее. В конце концов отец отругал его за грубость и выгнал из комнаты.
— И что он сделал, переселился?
— Нет, вы не знаете Миро, — Эла горько рассмеялась. — Он не вступает в бой, но и не сдается. Он ни разу не ответил на ругань отца. За всю жизнь я не слышала, чтобы он ответил гневом на гнев. А мать — каждый вечер он приходил домой со станции зенадоров и садился за стол, там, где была тарелка, и каждый вечер мать убирала тарелку и прибор, и он просто сидел, пока отец не выгонял его. Конечно, через неделю отец начинал кричать на него, как только мать забирала тарелку. Отец получал от этого удовольствие, он считал, что все отлично, потому что он так ненавидел Миро, и наконец мать была на его стороне против Миро.
— И кто сдался первым?
— Никто.
Эла смотрела на реку. Только сейчас она поняла, как ужасно все это звучало, поняла, что она позорила свою семью перед чужим человеком. Но разве он был чужим? Ведь Куара начала опять говорить, и Ольгадо вернулся к жизни, и Грего был почти нормальным мальчиком, пусть недолго. Нет, он не был чужим.
— Как это закончилось? — спросил Глашатай.
— Все кончилось, когда свинки убили Либо. Мать настолько ненавидела этого человека, что в честь его смерти она простила сына. В этот вечер Миро пришел домой поздно, уже после ужина. Это был ужасный вечер, все так боялись, свинки казались такими ужасными, и все так любили Либо — конечно, кроме матери. Мать ждала Миро. Он прошел на кухню и сел за стол, и мать поставила перед ним тарелку с едой. Он все съел и не сказал ни слова. Как будто не было предыдущего года. Ночью я проснулась оттого, что Миро плакал в ванной его тошнило. По-моему, другие не слышали, и я не пошла к нему, потому что мне показалось, что он не хотел, чтобы кто-то услышал его. Сейчас я думаю, что надо было пойти, но тогда я испугалась. В моей семье происходили такие ужасные вещи.
Глашатай кивнул.
— Надо было пойти к нему, — сказала опять Эла.
— Да, — сказал Глашатай. — Надо было.
И случилась странная вещь. Глашатай согласился с ней, что она совершила ошибку в ту ночь, и она понимала, что это так, что его мнение верно. И в то же время она чувствовала, что она как бы излечилась, словно просто рассказать о ее ошибке было достаточно для того, чтобы часть боли ушла. И тогда она в первый раз представила, в чем таилась сила Глашатая. Это не имело отношения к исповеди, раскаянию и прощению, которое предлагали священники. Это было что-то совершенно другое. Рассказать свою историю и ощутить себя немного другой. Она совершила ошибку, и эта ошибка изменила ее, и теперь она не повторит этой ошибки, потому что она другая, не такая напуганная, не такая отстраненная.
«А если я не та испуганная девочка, которая услышала, что ее брату отчаянно больно, и не осмелилась подойти к нему, то кто я?». Но в потоке воды, текущей через решетку под оградой, не было ответов. Может быть, она не могла знать, кто она сегодня. Может быть, достаточно было знать, что она не такая, как раньше.
Но Глашатай все еще лежал на траве, глядя на темные тучи, приближающиеся с запада.
— Я рассказала все, что знала, — сказала Эла. — Я рассказала, что было в тех файлах — информация о десколаде. Это все, что я знаю.
— Нет, не все, — сказал Глашатай.
— Все, честное слово.
— Ты хочешь сказать, что подчинилась ей? Что когда твоя мать приказала прекратить теоретические исследования, ты просто отключила свой разум и сделала то, что она хотела?
Эла засмеялась.
— Она так считает.
— Но не ты.
— Я ученый, в отличие от нее.
— И она была, — сказал Глашатай. — Она сдала экзамены в тринадцать лет.
— Я знаю, — сказала Эла.
— И она не скрывала информацию от Пипо, пока он был жив.
— И это я знаю. Она ненавидела только Либо.
— Так расскажи мне результаты твоей теоретической работы.
— Я не обнаружила ответов. Но, по крайней мере, я теперь знаю некоторые вопросы. Неплохо для начала, правда? Никто не задает вопросов, правда, смешно? Миро говорит, что ксенологи-фрамлинги вечно пристают к нему и Уанде, требуют больше информации, больше данных, но по закону они не могут получить их. В то же время ни один ксенобиолог-фрамлинг ни разу не обратился к нам за информацией. Они просто изучают биосферу своих планет и не задают матери ни одного вопроса. Только я задаю, и никому нет до этого дела.
— Кроме меня, — сказал Глашатай. — Я хочу знать эти вопросы.
— Хорошо, вот первый. Здесь, внутри, есть стадо кабр. Они не могут перескочить через ограду, они даже не прикасаются к ней. Я осмотрела и пометила каждую кабру, и знаешь что? Нет ни одного самца, только самки.
— Не повезло, — сказал Глашатай. — Могли бы оставить внутри хотя бы одного самца.
— Неважно, — сказала Эла. — Я не знаю, есть ли у них самцы вообще. За последние пять лет каждая взрослая кабра родила детеныша хотя бы раз. Но ни одна из них не спаривалась.
— Может быть, они размножаются простым делением, — сказал Глашатай.
— Потомство генетически не тождественно матери. Это я смогла выяснить в лаборатории без ведома матери. Каким-то образом гены все-таки передаются.
— Гермафродиты?
— Нет, настоящие самки. Мужских половых органов нет совсем. Как, это важный вопрос? Каким-то образом кабры осуществляют генетический обмен, без секса.
— Трудно вообразить даже только теологические следствия.
— Не надо шутить.
— Над чем? Над наукой или теологией?
— Все равно. Хотите еще вопрос?
— Да, — ответил Глашатай.
— Тогда вот: трава, на которой вы лежите, называется у нас грама. Здесь выводятся водяные змеи. Такие маленькие червячки, их едва можно разглядеть. Они съедают траву, до основания, кроме того, они едят друг друга. Когда они растут, они постоянно линяют. И вот вдруг, когда трава становится скользкой от мертвых шкурок, все змеи уходят в реку и не возвращаются.
Он не был ксенобиологом. Он не понял, в чем дело.
— Змеи выводятся здесь, — объяснила она, — но не возвращаются, чтобы отложить яйца.
— Может быть, они спариваются здесь, перед тем, как уйти в реку.
— Прекрасно. Очевидно, это так. Я видела, как они это делают. Проблема не в этом: почему тогда они — водяные змеи?
Он опять не понял.
— Смотрите: они вполне приспособлены к жизни под водой. У них есть жабры и легкие, они отлично плавают, у них есть плавники. Почему их развитие пришло к этому, если они рождаются на суше, спариваются на суше, рождают потомство на суше? С точки зрения эволюции все, что происходит после появления потомства, не имеет никакого значения, за исключением тех случаев, когда ты ухаживаешь за потомством, а водяные змеи этим не занимаются. Умение жить в воде не дает ничего для улучшения способности дожить до воспроизводства. Если бы в воде они сразу тонули, это не имело бы никакого значения, потому что воспроизводство завершилось.
