Спутник мой нырнул в прохладную глубину молельного дома, а я остался сидеть на лошади — на тот случай, если мне понадобится ехать на выгоны за помощью.
Пробыл он там недолго — вскоре он вышел в сопровождении отца Лазаря — тот направился прямо к гонгу, подвешенному рядом с молельным домом.
Раздались три удара. Это означало не общий сбор, а малый — для всех трудоспособных мужчин, находящихся поблизости.
Потом священник задумчиво огляделся по сторонам и только сейчас разглядел меня.
— Отец Лазарь?
— Да, мой мальчик, — сказал он, впрочем, без особого тепла в голосе.
— Вы тоже поедете в Голый Лог?
Он вздохнул.
— Похоже на то. Им понадобится помощь. И утешение.
— Можно мне с вами?
Он удивленно поднял брови.
— Со мной?
И отрезал:
— Ни в коем случае. Это — непотребное зрелище.
У входа в молельный дом уже начали собираться люди, и отец Лазарь, было, обернулся к ним, но потом, видимо, вновь вспомнив обо мне, сказал:
— Поезжай вниз. Если кто — нибудь из этих несчастных еще жив, мы отвезем их туда. И скажи Катерине, что я велел ей отправиться туда вместе с несколькими женщинами покрепче. Возможно, там будут раненные.
— Хорошо, отец Лазарь, — ответил я и отправился на поиски Катерины.
Мне было стыдно.
* * *
Матвей встретил нас на выезде из леса — должно быть, услышал, как мы приближаемся — женщины всю дорогу возбужденно шумели и переговаривались.
Я боялся, что он, поняв, что отец Лазарь и не подумал брать меня с собой, начнет насмехаться надо мной, но он только сказал:
— Хорошо, у них хватило ума не тащить тебя туда. Здесь тоже дел хватает.
Люди из Голого Лога начали прибывать к вечеру — человек двадцать, двадцать пять. Их привезли на телегах — они были слишком слабы, чтобы передвигаться верхом или пешком, многие еще и до сих пор не в себе, а кое — кто и связан — эти выгибались, пытаясь порвать путы и отчаянно кричали.
Почти у всех были переломы или ожоги — этих наши старухи сразу уводили в общинный дом, чтобы промыть и перевязать раны и заключить в лубки поломанные руки и ноги.
Отец Лазарь тоже приехал, но я его видел лишь мельком — он хлопотал вместе с остальными, заботясь о том, чтобы пострадавшие были хорошо устроены и чтобы никто из них не остался без внимания. Мне же никакого дела не нашлось — я слонялся по общинному дому, вглядываясь в лица в поисках одного, когда — то виденного лица и не находил его — на меня смотрели чужие глаза — бессмысленные, помутившиеся, полные боли и отчаянья. Я и сам уже порядком отчаялся, а расспросить, что с ней, было некого — люди только — только приходили в себя и место былой нечувствительности заступала боль и растерянность — потому что никто из новоприбывших не мог сообразить, где это они ни с того, ни с сего очутились. В конце концов, Катерина, которой надоело, что я путаюсь под ногами, турнула меня из дома — велела пойти и заняться чем — нибудь полезным — например, натаскать воду. Потребуется много воды, сказала она, — не сейчас, так завтра с утра, когда придется стирать полоски холста, которые пустили на бинты.
Я таскал воду до темноты, и уже так умаялся, что полностью потерял интерес к происходящему, как вдруг, в очередной раз выпустив ворот колодца, услышал тихий шепот:
— Люк!
Я обернулся.
Она пряталась в высокой траве за колодцем — в сумерках ее лицо казалось смутным пятном.
Она была в обычном будничном платье из грубого холста — ничего похожего на тот яркий, праздничный наряд, в котором я видел ее на свадьбе — но я все равно ее сразу узнал. Мне казалось, я узнал бы ее и в полной темноте — просто почувствовал бы, что это она, как чувствуешь, не видя, собственную свою руку или ногу.
— Как ты сюда попала? — неловко спросил я.
— Пряталась в лесу. Потом пошла за подводами. Мне было так страшно…
— Ты не ранена?
Она молча покачала головой.
Я неуклюже топтался перед ней, пытаясь подобрать нужные слова, ободрить ее, успокоить…
— Ты голодна? Замерзла?
На самом деле вечер был жарким и душным — обычный летний вечер, но я не столько видел, сколько чувствовал, что она дрожит.
— Пойдем, — сказал я, — я отведу тебя к твоим.
Она покачала головой.
— Не хочу туда, — сказала она поспешно.
Я видел, как она напугана. Что они там вытворяли, в этом Голом Логу с собой и друг с другом? Отец Лазарь, подумал я, он бы нашел слова утешения, но он был занят с раненными и я решил отвести ее к Матвею — то есть сам — то он тоже возился в общинном доме, но в хижине, стоявшей на отшибе, по крайней мере было тихо и туда не долетали эти ужасные, почти нечеловеческие стоны.
Матвея и верно, не было дома. Я разжег огонь в очаге и нагрел воды.
Кроме хлеба и сушенной рыбы в доме не было ничего съестного, но, когда я отломил кусок хлеба и протянул ей, она покачала головой.
— Я не хочу есть.
Глиняную кружку ей пришлось обхватить обеими руками — иначе она не могла ее удержать.
— Ты можешь остаться тут, — сказал я, — тебе не о чем беспокоиться. А завтра все будет хорошо. Отец Лазарь изгонит бесов…
— Каких бесов? — удивилась она.
— Как это — каких? Тех, которые навели порчу.
— Люк, — сказала она тихонько, — кто видел этих бесов?
— Ну, так видят не бесов! Видят людей, в которых они вселяются!
— А как их изгоняют, ты знаешь?
— Младших не пускают на такие действа. Но я подумал… я ведь теперь ученик святого отца, правда!
Если он не взял меня с собой в Голый Лог, он прекрасно может и на действо меня не пустить, промелькнуло у меня в голове, но этого я ей не сказал.
Она не ответила. Смотрела на огонь.
Потом сказала:
— Откуда ты знаешь, что их вообще можно изгнать?
Я растерялся.
— Что ты такое говоришь?
— Люк! — раздался откуда — то издалека голос Катерины, — где тебя носит, выродок!
Я заторопился, потому что понимал, что, если я не отзовусь, она сообщит обо мне еще немало интересных подробностей.
— Погоди, я сейчас. Тебя тут никто не обидит, не бойся!
Она вновь молча кивнула и я выбежал наружу.
Катерина гоняла меня то за тем, то за этим, и освободился я уже когда совсем стемнело. Тут только я спохватился, что забыл предупредить Матвея о том, что не спросясь засунул девчонку к нему в дом, и отправился на его поиски. Но вместо Матвея наткнулся на отца Лазаря.
Он стоял на крыльце, закатав рукава своего балахона — руки у него по локоть были испачканы чем — то темным.
— Люк! — окликнул он, — помоги мне умыться.
Я зачерпнул ковшом воду из бадьи и он начал отмывать руки.
