— А потом? Как вы себя чувствовали потом?
— Когда именно?
— Скажем, когда вошли Диямены.
У меня не было повода не поверить в искренность его слов.
— То есть когда они увидели Гарримана над трупом чудовища, забитого им насмерть?
— Да, тогда.
— Мне стало еще хуже. Как будто я вырвал свою душу. Я понял, что это конец. Мне хотелось умереть.
— Последний вопрос. Ваше решение о связывании — чье оно?
Он посмотрел на молчаливые фигуры по бокам, словно купаясь в своей любви к ним. Имитация способности любить их по отдельности, а не как олицетворения его личности, была столь безупречной, что я ощутила неизбежную душевную боль. Я могла лишь надеяться, что она не отразится на моем лице.
— Диямены, — произнес он, словно отец, гордящийся талантливыми дочерьми, — предложили объединить все, чем они были, с опустошенным мужчиной, находящимся на грани полного срыва. На протяжении месяцев, пока длились процедуры, это было единственным, что обещало ему надежду и не давало уничтожить себя. И в конце последней мыслью существа с единственным разумом было изумление перед тем, что во Вселенной нашлась хотя бы одна личность, способная на такое сочувствие.
Мои глаза вспыхнули. Я кивнула, прижала ладони к столу и встала, чтобы следующие несколько секунд смотреть на него сверху вниз. Он лишь моргнул в ответ. Я смогла уловить тот момент, когда до них дошло, что я победила. Иллюзорная пассивность Дияменов тоже исчезла, сменившись глубоким и полным презрением.
Меня охватила мрачная ярость:
— Признание вас не спасет.
И тут впервые Диямены ответили сами, а Гарриман промолчал. В отличие от голоса Порриньяров, в котором сливались оба пола, их голос оказался пустым и бесполым, более подходящим для виртуальной личности, нежели для реальной:
— Подозреваю, что я больше недостойна спасения.
Допрос продолжался недолго — по меркам женщины, которой доводилось допрашивать подозреваемых по десять или более часов. Но я почувствовала себя хуже, чем если бы меня ткнули ножом в живот — как будто некий разгневанный бог только что вырвал мне сердце. Пошатываясь, я добрела до ближайшей полки, где стоял кувшин с водой, и выпила три полных чашки, таких холодных, что каждая словно забила мне клин в череп.
Бенгид и Порриньяры ждали, пока я закончу, но по-разному. Порриньяры поняли все, что я здесь проделала. Они поняли в этом преступлении то же, что и я. Возможно, они даже осознали его худшие последствия. Но для ушей Бенгид допрос Гарримана прозвучал так же, как и все ее предыдущие допросы, не выявив больше того, что она уже знала.
Я не стала поворачиваться, чтобы объяснить ей что-то. Я стояла лицом к стене, ощущая, как вода в моем желудке превращается в кислоту, когда я прошептала слова, услышанные от Порриньяров во время расследования при нашей первой встрече. Слова, не подразумевавшие ничего, кроме дружелюбия, но означающие гораздо больше, когда речь шла о них двоих. «Нести бремя, слишком тяжелое для одного».
Секунда тянулась за секундой, пока Бенгид не произнесла:
— Я этого не вижу.
— Не видишь, — подтвердила я, не оборачиваясь, — и вряд ли могла бы увидеть. Но ведь ты никогда не жила со связанными людьми и не задумывалась о том, чтобы стать таковой. Этот феномен не часть твоей повседневной жизни, а лишь странная, пугающая и чуждая процедура, о которой ты не хочешь даже думать и уже тем более понять.
— И что?
— А то, что ты позволила Гарриману выдать признание, которое поведало тебе все, при этом ничего не раскрывая. И тебе ни разу не пришло в голову, что чистая правда, высказанная здесь, может скрывать другую правду, которая лежит на виду.
Я обернулась. Бенгид сидела с широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. Она догадывалась, что я обнаружила нечто ужасное, но не могла понять, что именно.
— Ты плачешь?
Верно, а я и не заметила. Я вытерла горячие слезы, превратив их в два одинаковых мазка на щеках, и сказала:
— Ничего удивительного.
— Бога ради, Андреа, да что с тобой?
Я глубоко вздохнула, снова вытерла лицо и ответила:
— По сути? В разнице между тем, что они не могли скрыть и знали это, и тем, что надеялись скрыть.
Она покачала головой:
— Ничего не…
— Да знаю я, что не понимаешь, — огрызнулась я. Мой голос дрогнул, еле заметно намекая на сдерживаемую истерику. — И не поймешь, пока я не продемонстрирую.
Я повернулась к Порриньярам — они стояли у дальней стены комнаты, глядя на меня с одинаковыми выражениями настороженности и беспокойства. Да, они понимали: что-то пошло не так. Они лишь не знали, насколько не так.
Я снова вздохнула.
— Извините, что превращаю вас в актеров, но мне надо показать Лайре, как это работает. Скай, опустись на секунду на пол, а потом встань. Осцин, выйди в коридор и сразу вернись. Когда окажетесь вместе, возьмитесь за руки. А потом я задам вам несколько вопросов.
Они кивнули и под взглядом совершенно озадаченной Бенгид выполнили мои просьбы буквально. Скай опустилась на колени, Осцин вышел из комнаты, Скай встала, Осцин вернулся.
К тому моменту, когда они взялись за руки и снова повернулись ко мне, Бенгид, наверное, решила, что я окончательно сошла с ума. Но тут я отвернулась от них — зная, что они позади меня, но утешаясь тем, что могу не смотреть им в глаза.
— Осцин, кто опустился на колени?
— Скай, — ответил только Осцин у меня за спиной.
— Скай, кто выходил в коридор?
— Осцин, — ответила Скай.
— И еще пара вопросов. Осцин, кто выходил в коридор?
— Осцин, — ответил он.
— Скай, кто опускался на колени?
— Скай, — ответила она.
— И последний вопрос: когда вы все сделали, кто взялся за руки?
— Я, — ответили они знакомым общим голосом.
Я попыталась улыбнуться Бенгид, но улыбка, наверное, выглядела как гримаса.
Она так ничего и не поняла:
— И что это должно было доказать, черт побери?
— Ты сама не раз в этом путалась, так ведь, Лайра? Черт, да только на нашем первом совещании ты сделала это несколько раз.
— Так помоги мне, Андреа. Если не начнешь объяснять прямо сейчас…
— А ты будешь слушать?
Она скрестила руки на груди и стала ждать.
Я закрыла глаза, сосредоточилась на том, чтобы держать себя в руках несколько ближайших минут, и дала себе разрешение отпустить тормоза, если потребуется, как только эти несколько минут пройдут. Я всегда могу быть роботом, находя прибежище в фактах. Я так уже делала.
Когда я заговорила, мой голос старчески задрожал, но обретал силу с каждой высказанной идеей:
