— И это как раз то, что я нахожу в этой ситуации наиболее интересным, — заметила я. — Все сводится к обвинениям, которые мы можем предъявить вам троим, сохраняя при этом чистую совесть.
Диямены чуть приблизились к Гарриману, словно желая прильнуть хрупкими тельцами к его туше. Лица у них были застывшими, как при кататонии, и создавалось ощущение, будто они стали его отростками или дополнительными конечностями. Я задумалась, какими они были до связи с Гарриманом и какой была каждая из них, пока они не связались друг с другом и стали в новой жизни бесполыми существами. Я едва не задумалась о том, какие они сейчас, пока здравый смысл не победил, и я напомнила себе: ты это уже знаешь. Ты все это время с ними разговариваешь.
Я откинулась на спинку кресла:
— Я хочу пройтись по делу еще раз.
Он вздохнул:
— О чем вы хотите узнать?
— О начале. Кто и когда впервые заговорил об убийстве аль-Афига?
Удивили ли их мои слова? Мне показалось или Гарриман чуть выпрямился и посмотрел на меня новым взглядом? И Диямены тоже?
— Хорошо. Это я признаю. Это очень рано стало… темой для разговоров. И под «рано» я подразумеваю первый месяц.
— Пожалуйста, подробнее.
Когда рабочая смена заканчивалась, а вместе с ней и ежедневная пытка, Гарриман и Диямены обычно уединялись в укромном месте и говорили о том, как они ненавидят эту сволочь. Иногда он просто выпускал пар, мрачно фантазируя, как было бы приятно задушить мерзавца, отравить или бросить в шлюз и накачать туда столько воздуха, чтобы медленно сжать его до размеров мясного брикета.
— Поначалу это были только мрачные шутки, — поведал Гарриман. — Я уверен, и вам доводилось вести подобные разговоры, когда вы были вынуждены работать с кем-то, кто вас настолько сильно раздражал.
— Никогда, — ответила я вполне вежливо. — Но вдохновляла на такое неоднократно.
— В самом деле?
— Некоторые совершенно чуждые цивилизации. Вы о них и понятия не имеете.
Это озадачило троицу. Они не знали, верить мне или нет. Я могла бы привести конкретные примеры, но тут подсудимый пожал плечами и продолжил:
— Иногда, в плохие дни, разъяренный Гарриман носился по станции, вопя, что убьет эту сволочь, и Дияменам оставалось лишь его успокаивать. Нередко после этого он рыдал и находился почти на грани самоубийства. Понимаете, он никогда не был сильной личностью — прирожденная жертва тех, кто сильнее его, он почти не имел естественной защиты против хищников наподобие аль-Афига, и смесь беспомощности с яростью грозила его уничтожить. И некоторое время спустя… когда он говорил Дияменам, что собирается убить аль-Афига, это уже не было шуткой.
— А как реагировали Диямены на его слова?
— Они больше тревожились о Гарримане, чем об аль-Афиге. Само собой, с ними негодяй обращался не лучше, но им было легче отгораживаться от него психологическим барьером. И сочувствие к Гарриману не умаляло их гуманитарную миссию — попытаться решить сложную проблему. Поэтому Зи неоднократно оставалась с бушующим Гарриманом, а Ми отправлялась выговаривать аль-Афигу за его поведение. Они много раз увещевали аль-Афига не оскорблять Гарримана, пока не произошло трагедии. И всякий раз этот сукин сын лишь смеялся им в лицо — как будто они просили его перестать дышать.
Я придвинулась ближе.
— Расскажите еще раз о том дне, когда Гарриман расправился со своей жертвой.
— Я уже рассказывал всего несколько минут назад.
— Опишите пусковое событие.
— Это случилось в один из тех ужасных дней, когда Гарриман и аль-Афиг не могли трудиться в разных лабораториях, а были вынуждены находиться рядом. Их работа наткнулась на небольшое препятствие, и аль-Афиг весь день поливал Гарримана грязью, обвиняя его в некомпетентности и во всяких грехах. Наконец он перешел к оскорблениям настолько мерзким, что они скорее марали его, произносящего их, чем Гарримана, который их выслушивал. Я не в силах заставить мои губы повторить это.
— Точные слова мне не нужны. Они в любом случае сводятся к какой-нибудь версии «я тебя ненавижу».
— Очень близко к истине.
— Но, в любом случае, вы могли его просто высмеять. Могли напомнить себе, что к гадким высказываниям его побуждает нездоровая психика и никакие его слова нельзя принимать всерьез.
— Мог, — согласился подследственный. — Но не хотел. Я уже давно решил, что покончу с этим, убив негодяя, и находил в этом факте мрачное утешение. Я знал, что когда-нибудь паскуда будет работать с другими невезучими людьми, которых он может погубить так же, как, по его утверждениям, уже погубил многих. И мне осталось лишь дождаться, пока он произнесет оскорбление, которое станет последней каплей и разбудит во мне такой гнев, что я переступлю черту между намерением и действием.
— А Диямены?
— Они в то время занимались техобслуживанием вне станции. Во время убийства их рядом не было, но они вернулись вскоре после него, выслушали признание Гарримана и посадили его под официальный арест. Могу показать записи, подтверждающие мои слова.
— В этом нет необходимости.
Я обернулась и посмотрела на непрозрачную с этой стороны стену. Мне хотелось увидеть сквозь нее комнату, откуда за нами наблюдают Бенгид и Порриньяры. Бенгид, наверное, увидела триумф в моей позе, но не поняла его. Порриньяры поймут, и это их, наверное, ужаснет. Им не очень-то нравится тот извращенный трепет, с каким я измеряю зло.
Снова повернувшись к Гарриману, я сказала:
— Подведем итог. Это не было преступлением, совершенным в состоянии аффекта. Вы какое-то время готовились к убийству и лишь ждали, когда вас охватит достаточно сильный гнев.
— Все правильно. И остается правдой все время, пока я это говорю.
— Тогда скажите это снова. Скажите, что приняли осознанное решение убить аль-Афига.
— Я принял осознанное решение убить его.
— Вы были готовы убить его.
— Я был готов убить его, — повторил Гарриман и после короткой паузы добавил: — И я его убил.
— Вы нанесли ему более ста ударов.
— Я был охвачен гневом. Это чувство поглотило меня, уничтожило во мне всякую здравую мысль. Я настолько его ненавидел, что во мне не осталось ничего — ни рациональности, ни совести, ни милосердия, только потребность колотить по этому ненавистному лицу снова и снова. Кажется, у меня мелькнула мысль, что если я вычеркну его из Вселенной, то освобожусь не только от всего, что он мог сказать мне в будущем, но и от всего, что он мне уже сказал. Я не просто хотел его убить. Я хотел его стереть, уничтожить.
— А потом? Как вы себя чувствовали потом?
