- Пойдем спать, - сказала жена наконец. - Пойдем со мной, Пол.
И мы пошли и занимались любовью, а потом она заснула. А я лежал, глядя на серп луны и прислушиваясь к потрескиванию стен: они остывали и сжимались, сменяя лето на осень. Лежал и думал о Джоне Коффи, о том, как он говорил, что помог. "Я помог мышонку Дэла. Я помог Мистеру Джинглзу. Он - цирковая мышь". Конечно. И, может быть, думал я, мы все - цирковые мыши, бегающие туда-сюда, имеющие лишь слабое представление о том, что Бог и Дух святой смотрят сверху в наши бакелитовые дома через слюдяные окошечки.
Я задремал, когда начало светать, и проспал часа два или три, я спал так, как теперь все время сплю в Джорджии Пайнз и как редко бывало тогда - короткими отрывками. Я засыпал, думая о церквях моей юности. Их названия менялись в зависимости от пристрастий матушки и ее сестер, но все они были как одна - Первая Церковь в Бэквудзе молитвы "Отче наш, сущий на Небесах". В тени ее квадратной колокольни понятие расплаты присутствовало постоянно, как удары колокола, созывающего верующих на молитву. Только Бог может прощать грехи и прощает их, смывая предсмертной кровью своего распятого Сына, но это не снимает с его детей обязанности каяться в этих грехах (и даже в простых ошибках и заблуждениях) при первой возможности. Расплата была мощной, как замок на двери, закрывающей прошлое.
Я заснул, думая о расплате, Эдуаре Делакруа, скачущем на молнии, о Мелинде Муре и моем громадном парне с бесконечно плачущими глазами. Мысли сложились в сон. В этом сне Джон Коффи сидел на берегу реки и издавал свои нечленораздель-ные идиотские горестные вопли под утренним летним небом, а на другом берегу товарный поезд нескончае-мой лентой мчался по высокому арочному мосту в Трапингус. На каждой руке чернокожего лежало тело обнаженной белокурой девочки. Его кулаки, как огромные коричневые камни, были сжаты. Вокруг него стрекотали сверчки и вились мошки, день наполнялся жарой. Во сне я подошел к нему, опустился на колени и взял его руки. Кулаки его разжались, явив свои секреты. В одном была катушка, окрашенная зеленым, красным и желтым. В другом - башмак тюремного надзирателя.
- Я ничего не мог сделать, - сказал Джон Коффи. - Я пытался вернуть все назад, но было уже слишком поздно.
И на этот раз, во сне, я его понял.
8
На следующее утро в девять часов, когда я на кухне пил уже третью чашечку кофе (жена ничего не сказала, но я видел неодобрение, крупно написанное у нее на лице, когда она мне подавала ее), зазвонил телефон. Я пошел в прихожую, чтобы взять трубку, и Центральная сказала кому-то, что линия занята. Потом она пожелала мне веселенького дня и отключилась... предположительно. С этой Центральной никогда ничего не знаешь наверняка.
Голос Хэла Мурса меня потряс. Срывающийся и хриплый, он будто принадлежал восьмидесятилетнему старику. Я подумал, что, слава Богу, все уладилось вчера с Кэртисом Андерсоном в тоннеле, хорошо, что он относится к Перси так же, как и мы, потому что человек, с которым я говорил по телефону, вряд ли остался бы работать в Холодной Горе хоть на день.
- Пол, я понял, что вчера ночью что-то произошло. Я также понял, что в этом участвовал наш друг мистер Уэтмор.
- Да, случилась неприятность, - согласился я, прижимая наушник как можно плотнее к уху и наклоняясь к рожку, - но работа сделана. А это самое важное.
- Да, конечно.
- А можно спросить, кто тебе сказал? - Чтобы я привязал колокольчик к его хвосту, чуть не добавил я.
- Спросить-то можно, но, так как тебя это не касается, я лучше промолчу. Тут есть другое дело: когда я позвонил в офис узнать, нет ли сообщений или срочных дел, мне сказали одну интересную вещь.
- Да?
- Да. Похоже, на моем столе лежит заявление о переводе. Перси Уэтмор хочет перейти как можно скорее в Бриар Ридж. Должно быть, заполнил бланк еще до окончания ночной смены, как ты считаешь?
- Да, похоже, так, - согласился я.
- Обычно я поручаю такие дела Кэртису, но, учитывая... атмосферу в блоке "Г" в последнее время, я попросил Ханну просмотреть его для меня лично во время ее ланча. Она любезно согласилась. Я его одобрю и прослежу, чтобы оно попало в столицу штата сегодня же. Думаю, ты увидишь спину Перси Уэтмора, выходящего через двери, не позднее чем через месяц, А может, и раньше.
Он ожидал, что я обрадуюсь этой новости, и имел на то право. Ради такого дела, которое при обычном раскладе могло занять и полгода, даже при связях Перси, он оторвался на время от ухода за своей женой. И все равно, мое сердце упало. Целый месяц! Но, может, это не так уж и важно. Вместо совершенно естественного желания ждать и отложить рискованную попытку, я обдумывал дело, которое могло быть уж очень рискованным. Иногда, как в подобном случае, лучше прыгнуть до того, как сдадут нервы. Если бы нам все равно пришлось иметь дело с Перси (я всегда допускаю, что мне удастся склонить других к моей безумной затее), то почему бы не сегодня ночью?
- Пол, ты здесь? - Голос Мурса стал немного тише, словно он говорил сейчас сам с собой. - Черт, я думал, нас разъединили.
- Нет, я слушаю, Хэл. Это потрясающая новость.
- Да, - согласился он, и я опять поразился, какой стариковский у него голос. Какой-то бесцветный и дребезжащий. - Я знаю, что ты сейчас думаешь.
"Нет, не знаешь, начальник, никогда не догадаешься об этом".
- Ты думаешь, что наш молодой друг все равно будет участвовать в казни Коффи. И это скорее всего так: Коффи отправится на тот свет задолго до Дня Благодарения, но ты можешь опять поставить Перси в аппаратную. Ни-кто возражать не станет, как, очевидно, и он сам.
- Я так и сделаю, - согласился я. - Хэл, а как Мелинда?
Повисла долгая пауза, столь долгая, что я решил бы, что нас разъединили, если бы не его дыхание. Когда он наконец заговорил, голос его звучал еще тише:
- Она угасает.
Угасает, Леденящее слово, которое старики используют для описания не человека, который умирает, а человека, который начал отходить от жизни.
- Головные боли, как будто, стали слабее... хотя бы сейчас, но она не может самостоятельно ходить, не может удерживать предметы, теряет контроль за мочевой системой, когда спит. - Возникла еще одна пауза, потом совсем тихим голосом Хэл сказал что-то, что прозвучало как "Она одевается".
- Одевается? Во что, Хэл? - спросил я, нахмурив-шись. Моя жена появилась в дверях в прихожую и стояла, глядя на меня и вытирая руки посудным полотенцем.
- Нет, - поправил он, и в его голосе послышался не то гнев, не то слезы. - Она ругается.
- О Боже. - Я все еще не понимал, что это значит, но не хотел ничего выспрашивать. Да и не надо было. Он все сам объяснил.
- Она может спокойно сидеть, вполне нормально говорить о своем цветнике или о платье, увиденном в каталоге, о том, что слышала Рузвельта по радио и то, как замечательно он говорил, а потом вдруг начинает произносить ужасные вещи, самые ужасные... слова. Причем не повышая голоса. Лучше бы она как-то выделяла их интонацией, а иначе... просто...
