Он швырнул камень и, удивившись, увидел, как прижала Любка руку к голове, а сквозь пальцы у нее показалась кровь. Он увидел сдвинутые брови Черной мамы и пугающе-суровое лицо Белого папы, услышал, не слыша слов, визг Натэллы, еще раз увидел кровь сквозь пальцы Любки, ее неподвижные бледные глаза — и бросился бежать.
Он слышал крики за собой и бежал еще быстрее. Сердце выпрыгивало у него из груди, когда он упал в траву. Он забился под куст, согнувшись в три погибели. Он даже не плакал. Заплакал он позже, вспомнив маму. Заплакал ее слезами. Он весь был ею — большой, мягкой, безутешной. Он совсем больше не был собой — и так ему было легче. Но потом он вспомнил крепко прижатую к голове руку Любки и опять испугался.
В это время он услышал, что его зовут, ищут. Он прижался к земле, и закрыл голову и уши руками, и оттого, как билась в уши и ладони кровь, не знал, нашли его или нет. Но когда открыл глаза, никого не было.
Он думал тоскливо, что нельзя это было — дразнить женихом и невестой, и лучше бы он не отвечал: «Кто обзывается, тот так и называется», потому что из-за этого все и получилось, и не могло получиться иначе. Так уж все должно было стать, никогда не надо обзываться. Вот они дразнили Причитаиху, пока у нее «выкололись» глаза, а теперь камень разбил голову Любке; лучше бы он, Андрей, умер, когда болел скарлатиной.
Он ни разу не подумал за это время о Натэлле, потому что в том мире, в котором он был теперь, места Натэлле не было.
Потом вроде в нем что-то отошло: у него заболело сердце, и он снова заплакал, уже неизвестно чьими слезами — слезами о том, что такое случилось, слезами о том, что он не может вернуться и увидеть Любку, а хочет умереть, но не знает, как это сделать — может, умрет сам собой, если будет здесь лежать много дней.
…Его нашел Белый папа. Он поднял Андрея. Он сказал, что Любке перевязали голову, и она тоже ищет Андрея. Но Белому папе казалось, что мальчик его плохо понимает.
Несколько раз мальчик делал движение спуститься с рук.
— Ты хочешь сам пойти? — спрашивал Белый папа. Но мальчик не отвечал, и Белый папа так и не опускал его.
Навстречу бежала, плача, мама. Потом Андрей увидел Любку с забинтованной головой.
— Андрейка! — крикнула она. — А я живая! Ты мне чуть голову не разбил!
— Выпороть тебя надо! — плакала мама, прижимая его к себе. — Выпороть тебя надо! — повторяла она, гладя его и прижимая, и он плакал все сильнее и неудержимее.
Он увидел в стороне испуганно смотревшую на него Натэллу, но не перестал плакать — сейчас не стыдно было плакать, сейчас это даже так правильно было. И когда он посмотрел на Натэллу, он тут же отвел взгляд, но уже снова чувствовал, что эта девочка есть на свете, есть ее черные глаза и пушистые, серые, как у мышонка, волосы.
* * *
Никто больше не дразнил их. Они мирно играли все вчетвером. А если даже и ссорились, то только так, по ходу игры, и ссора эта кончалась раньше игры. Именно теперь настала самая спокойная, самая безмятежная пора.
Утром Андрей шел на веранду и ждал, пока оденется и поест Натэлла.
— Андрейка, што ли, видишь, я шовщем прошнулась, — кричала она из окна, а Черная мама звала его в комнату.
Он слушал, как капризничает и спорит с мамой Натэлла, но был, как взрослый мужчина, серьезен и не вмешивался в эти дела.
Потом они гуляли, или играли, или разговаривали с Белым папой.
Теперь Андрей даже ждал, когда Белый папа начнет задавать свои вопросы.
— Откуда взялось солнце?
Андрей немного думал и отвечал;
— Мальчишки кидали вверх много-много раз спички — и сделалось солнце.
— Ну, а кто называется братьями, а кто — сестрами?
— Любка и Галочка — сестры, — отвечал он уверенно и твердо.
— Значит, кто называется сестрами?
— Любка и Галочка.
— А Люба и Зоя?
— Вы что? — улыбался Андрей снисходительно. — Любка и Галочка сестры, вот кто называется.
Белый папа спрашивал девочку:
— Натэлла, откуда сны бывают?
— Што ли из чветов?
— А чем ты видишь сон?
— Чем? Шном! Я шплю, а он приходит…
Андрей слушал ее спокойно, однако улыбался так, словно знал лучший ответ.
— Сон видишь глазами, — говорил он.
— У тебя же ночью глаза закрыты. А почему ты видишь сон?
— Сейчас я узнаю, — говорил он. — Когда закрыл глаза, я немного узнаю?.
И отвечал, посидев с закрытыми глазами:
— Потому что в темноте очень хорошо видны сны. Вот почему.
Однажды он слышал разговор Белого папы с Черной мамой.
— Как ты думаешь, — спросил папа, — почему Андрей никогда не скажет «не знаю»?
— Но ведь и Натэлла то же самое.
— Ты считаешь, дети вообще не говорят «не знаю»?
— Мне, во всяком случае, не приходилось этого слышать от детей дошкольного возраста.
— Как ты думаешь, почему? Это задевает их самолюбие? Или воображение заменяет им знание? Может, они еще не знают, что бывает «не знаю»? Или считают, что спрашивают для того, чтобы отвечали?
Андрей слышал этот разговор и понял его так, что он, Андрей, очень хорошо отвечает на вопросы. И теперь старался еще больше.
— Почему днем светло, а ночью темно?
— А-а, я знаю, даже загадка такая есть: корова черная и корова белая. Вот почему.
— А почему вода в реке течет?
— Потому что надо людям купаться.
В этой безмятежности было только одно больное место — когда он видел на голове Любки выстриженные волосы. А Любка, как назло, любила хвастаться и выстриженным на темени кружком, и тем, что Андрейка чуть не убил ее.
Во все же остальное время ничто не нарушало наступившей спокойной полноты существования. Натэлла не только играла с Андреем, но и слушала, что он скажет. Андрей знал, почему это. Потому что он очень многое знал. Девочка, правда, умела читать. Но за лето она разленилась и читать не хотела — разве что когда учила Андрея.
Андрей никогда не признавался, что не помнит той или другой буквы, говорил первое, что приходило в голову, и был уверен, что говорит правильно. Это не очень-то способствовало обучению. К тому же у него было фантастическое убеждение, что буквы означают иногда одно, а иногда другое, и он был так в этом уверен, что и Натэлла поддавалась ему.
— Я видел одно место, — говорил он, — там совсем по-другому.
— Не выдумывай, Андрей! — вмешивалась Черная мама.
— А что, он не так уж не прав, — посмеивался Белый папа. — В латыни это будет по-другому.
И Натэлла еще больше верила Андрею — хоть он и не умел читать, зато знал такое, чего не знали ни Натэлла, ни мама, а знал только папа.
* * *
Когда дачники стали собираться к отъезду, Андрей сначала очень удивился. Лето, сколько он помнил, огромное время, и Андрей никак не думал, что оно вдруг кончится. К тому же это не было настоящей правдой: лето еще даже и не кончилось. Но Белый папа сказал, что каникулы прошли, и пора им уже уезжать, потому что работа не ждет.
