– Догу. В переводе с древнего это значит…
– Одеяние, закутывающее с головой. Это я слышал от тебя, уяснил, запомнил. Они сделаны людьми, не знавшими металла.
– Да, предшественниками японцев, еще в каменном веке. Пять тысяч лет назад. И тем не менее посмотри, с какой тщательностью воспроизведены все детали космического костюма, даже фильтры для дыхания, люки для осмотра механизмов, крепления этих люков.
Возвращались в Москву, но остановились в Индии, чтобы посмотреть на подлинные письмена, в которых тысячелетия назад описывались летающие огненные колесницы – виманы.
«Сильным и прочным, – возглашал санскрит, – должно быть его тело, сделанное из легкого металла, подобное большой летящей птице. Посредством силы, которая приводит в движение вихрь, колесница развивает силу грома… и она сразу превращается в жемчужину в небе».
Под впечатлением всего прочитанного на древнем санскритском языке, которым прекрасно владел японец, Виленоль, Матсумура и Ан вышли из прохладного полумрака бывшего храма под солнечные лучи. Все, кроме Виленоль, сощурились – она кого-то высматривала. И, так же как в Паленке, ее щеки залились вдруг густым румянцем.
Виленоль хотела и не смела себе верить – это был Петя!
– В Москве вас люди заждались, – сказал ей японец.
– Может быть, не только там, – загадочно ответила Виленоль.
Добрый Ан ничего не понял. Японец тоже.
Глава вторая. Тени минувшего
Виленоль приехала в лесной домик к Ратовым на «малый концерт Вилены» задолго до назначенного времени. Арсений еще не возвратился из звездного городка. Дома была только Вилена.
Она восхищалась своей внучатой племянницей, ее «подвигом зрелости», ее вспыхнувшим сценическим талантом, побывала уже на репетициях в театре, где ради новой артистки, признав ее необыкновенное мастерство, возобновляли старинную пьесу. И для Вилены среди ее новых современников самой близкой стала Виленоль.
Они были как сестры. И, как старшая сестра, Вилена, встретив Виленоль и усадив ее рядом с собой на ступеньки веранды, задушевно спросила:
– Так вот, сестренка моя из будущего, откройся мне! Почему мы так сурово обошлись с Петей тен-Кате?
Виленоль смутилась, покраснела, потом оправилась:
– Он предательски повел себя – выступил против Великого рейса, против своих и моих друзей.
– Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
– Не надо меня уговаривать! – запротестовала Виленоль.
– Может быть, найдем причину? – предложила Вилена.
– А как? – удивленно взглянула на нее Виленоль.
– Рассказывай.
– О чем?
– Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
– Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
– Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны… сны из далекого прошлого… Тебе не снятся?
– Нет. Я просто кое-что помню – Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
– Право, я не знаю… Все так смутно…
– Так что ты помнишь о ней… самое далекое?
– Помню подвал… Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах – серый колодец…
– Это внутренний двор дома, – решила Вилена. – Ну еще?
– Помню, что было весело, а почему – не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать…
– Это Аннушка помогала, а не ты.
– Ну конечно! И помню еще отца… разного…
– Как это так разного?
– Сначала в кепке, усталого… от него пахло машинным маслом… Наш город он называл Питером.
– На заводе работал.
– Потом веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке… Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я – бескозырку… перед зеркалом.
– Не ты, а Аннушка.
– Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям – амба и еще про Зимний…
– Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
– Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
– Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
– Я не знаю… И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали…
– Значит, уходил на фронт, – заключила Вилена. – Гражданская война.
– Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную… На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
– Режиссерские замашки?
– Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела… а раньше посылала меня за извозчиком.
– Значит, в том же доме переехали… прачкины дети…
– Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
– Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
– Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
– Это уже факт биографии! И что еще?
– Потом очень смутно… Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки… И еще засели у меня в памяти стихи.
– Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей,
Дворцы-страницы, дворцы-книги,
Стеклянные развернутые книги.
– Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
– А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
– Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла – строчками… Иглы высотных зданий!..
– Я сама не знаю, – смутилась Виленоль. – Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика – сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
