– Я не знаю, не знаю. До меня доходили слухи. почему вы здесь, а не в лагере? Потому что стары? Молоды? Потому что должны умереть? Это место не похоже на другие. Я слышал крики. – Джеффри обнаружил, что слова, которые приходят к нему, – английские. И не знал, срываются ли они с его губ или складываются во фразы только в уме.
Но где-то в темноте звучал и французский голос. Говоривший, что их ждет чистая одежда, что там, за дверью, всех накормят горячим. Господи, не позволь этому голосу быть моим, думал Джеффри; Боже милостивый, не позволь мне обманывать их.
Они начали раздеваться, некоторые уже входили в здание. Волна истерии спадала. Офицер СС покивал Джеффри и велел продолжать говорить. Он увидел, как через ворота ограды проезжает и сворачивает к лесопилке грузовик, тянущий за собой платформу с наваленными на нее соснами. И словно бы услышал скрежет металлических зубцов, вгрызающихся в сочную древесину, слишком свежую, чтобы хорошо гореть, и увидел, как еще одна машина, выехав из лесопилки с другого ее конца с грузом напиленных до одинаковой длины сосновых стволов, направляется к зданию с высокой трубой, изрыгающей в ночное небо черный дым.
Всем заключенным зондеркоманды велели повернуться спиной к белому домику и не смотреть на него, а когда за лесом забрезжил рассвет, Джеффри приказали вернуться в барак Д. Он забрался на нары, вытянулся рядом с Трембатом, не в силах разговаривать от усталости и стыда. Да он и не знал, что сказать, поскольку утратил все ориентиры.
– Слушай, – сказал Трембат. – Слышишь?
Из соседнего здания неслись вопли и вой.
– Какого черта.
– О боже. Это француженки.
– Ты видел?
– Нет, как только они вошли, нас выгнали. Ими занялись эсэсовцы.
– И что случилось?
– Их заперли в душевой. Один эсэсовец бросал туда через крышу какие-то шарики. Я заметил охранника в противогазе. Мы не должны были видеть, что они делают. Боятся, что однажды, когда война кончится.
По стенам барака скользил свет автомобильных фар; Джеффри и Трембат различали отдельные голоса детей, мужчин, женщин. Обычно грузовики газовали, заглушая вопли ревом моторов. Всю ночь снаружи кричали, кричали и внутри – мужчины, потерявшие власть над собой. А утром зайти в умывальню оказалось невозможно: слишком много их висело там на потолочных трубах.
Какое это было облегчение – отправиться следующим утром на работу и копать землю, не поднимая головы. Джеффри оставили форму зондеркоманды, слишком приметную – он боялся, что его могут снова привлечь к выполнению очередных «особых» заданий. И старательно упирался глазами в мерзлую землю.
В ту ночь Джеффри пытался осмыслить, что он увидел, осознать это, не ощутив себя раздавленным. Он не представлял, много ли у него осталось сил и насколько велико в нем желание выжить любой ценой. Все те французы были, как он слышал, евреями – некоторые беженцами из Восточной Европы, но в большинстве своем гражданами Франции – жителями Пуатье, Парижа, Лиможа.
Джеффри не мог бы с уверенностью сказать, знал ли он в Англии хоть одного еврея. В соседнем колледже преподавал математик по имени Исаак, да и в его собственном был физик, который носил фамилию Леви. Возможно, и Сэмюэлс, психолог в Лондоне, представивший такой хороший отзыв о нем, Джеффри, мистеру Грину, тоже был евреем. Джеффри встречал эти имена в Библии, из которой почерпнул почти все свои представления о евреях, их истории и вере. «Героический», таким словом он обычно описывал этот народ, – то и дело порабощаемый, гонимый, но сохранявший тем не менее способность бесконечно рождать солдат, пророков и военачальников: Саула, Давида, Соломона, Илию, Моисея, Даниила, Иисуса, Гедеона. Рассказы о них сотни раз повторялись на уроках закона Божьего в гемпширской школе; он с трепетом слушал истории о рве со львами, о падении Иерихона, о расступившемся Чермном море. Какой, Господи прости, смысл хватать на глухой улочке Лиона белошвейку и везти ее через всю Европу, чтобы убить на земле, в которую, быть может, забредал отдаленный ее предок, ведший торговые дела от Дана до Вирсавии?
Он повернулся на другой бок. Теперь у них имелась картонная подстилка, Трембат на что-то выменял ее у старого словака. Джеффри заставил себя сосредоточиться на мыслях об Англии, спокойной жизни, детстве. Он помнил потрясение, когда сентябрьским днем впервые пришел в школу и познакомился с другими детьми. Дома ему жилось неплохо, однако родители не понимали, что такое мир мальчика. А едва встретившись с детьми из окрестных деревень, Джеффри обнаружил, что все они одинаково восторженно относятся к вольнице. Никаких объяснений не требовалось, – когда звенел звонок и все с воплями вылетали во двор, каждый знал, что следует делать. Джеффри нашел свое место в стае. Одни мальчишки были первыми учениками, другие хорошо играли в футбол, третьи прекрасно рисовали, четвертые блестяще решали примеры и задачи – однако все это настолько мало сказывалось на их общении, что казалось удивительным, когда впоследствии жизнь разводила их по разным дорогам. Джеффри не задумывался о собственных успехах в учебе или на спортивных площадках, пока в последний школьный год не набрал семь раз подряд больше пятидесяти очков, выступая за сборную школы, и не сообразил, что его опять ждут экзамены, на сей раз университетские.
Трембат, конечно, тот еще осел, признавал Джеффри, однако, пока он тут, рядом, со всеми своими представлениями о долге и порядочности, еще удается верить, что та прежняя жизнь и есть настоящая, что она продолжается, а лагерь – это лишь мираж. Он отполз к самому краю деревянных нар, на максимальное расстояние от ступней Трембата, и ощутил вдруг надежду на некое спасительное божественное вмешательство. Немного говоривший по-английски поляк по имени Томаш говорил, большинство лагерников искренне молится о чуде, и многие из них уже уверовали, что настанет день, когда сосновые леса расступятся, по ним пронесется сверкающая колесница, она заберет их всех отсюда и унесет в мир и покой за облаками.
Англиканский бог виделся Джеффри существом малопонятным, но надежным, – хотя, разумеется, и случая всерьез задуматься о нем прежде не возникало. Но если Иисус был его сыном и одновременно евреем, не означало ли это, что и Бог – тоже еврей? Логика, конечно, детская, однако представления Джеффри о религии опирались исключительно на биографии легендарных иудеев, включая Христа, так что размышлять о Боге и вере применительно к другим народам казалось сложным. Вопросы о божественном, об ипостасях, о загробной жизни – все они были поставлены древними иудеями; а странное соединение универсального с индивидуальным нашло теперь чистое выражение в валившем из трубы черном дыме.
