Ему руку трясли, карман его оттягивал золотой красильниковский хронометр, все его поздравляли, кто-то даже крикнул: «Качать!» – и тут одна девушка – тоненькая, хрупкая, просто чудо, но не та, которой на первом курсе Верещагин сказал: «Поднатужься», а другая – еще грациозней и изящней, гораздо более удивительное чудо природы, чем первая, – протянула ему очень красное яблоко – от него по всей лабораторий благоухание волнами пошло – и сказала, смеясь: «Это вам от меня подарок».
Став постарше, Верещагин всегда мыл фрукты перед едой, ну а в те молодые годы нечетко придерживался этого правила, он тут же громко захрустел дареным яблоком, продолжая жать протягиваемые к нему руки и произнося набитым ртом разные ответные на поздравления слова, но вдруг осекся на полуслове, влез двумя пальцами в рот и вынул оттуда сразу два предмета: обломок белого зуба и еще нечто – розовое и странное.
Он стал, улыбаясь, демонстрировать вынутое окружающим, в этот миг больше походя на фокусника, чем на молодого ученого с большими перспективами и значительными достижениями в настоящем.
Все бросились рассматривать, что же такое вынул изо рта молодой ученый с большими перспективами, некоторые шутили: вот, мол, каково есть фрукты, подаренные женщинами, еще, мол, в Библии содержатся рекомендации- не делать этого, а профессор Красильников резко сказал: «Дайте!» – и, не брезгуя, взял в руки – не обломок зуба, а обслюнявленное нечто, зуб сломавшее.
То был розовый камушек, формы странной и неловкой, его очертания были непривычны, но в них угадывалась геометрия, еще не созревшая настолько, чтоб восхищать, но на пути к этому, – все стали высказывать предположения: «Пракристалл! Микрометеорит! Философский камень!» – «Не выбрасывайте, потом исследуем», – сказал профессор Красильников и вернул камушек Верещагину.
Кстати, о несозревшем настолько, чтобы восхищать. Именно им мы восхищаемся больше, чем уже созревшим для восхищения. Восходящее к вершинам совершенства для нас пленительнее, чем уже на вершину взошедшее. Такой наличествует в нашей жизни парадокс. А дело вот в чем: мы всегда желаем для себя счастья в будущем, а не в настоящем. Спросите любого человека: единственному дню счастья, который для тебя выделен, иногда лучше быть: сегодня или завтра? – и он ответит, что завтра. Потому что если счастье – завтра, то ожиданием его можно наслаждаться и сегодня. Перенос счастья на будущее – способ продлить его. Именно поэтому нам нравится восходящее, а не взошедшее. Юная девушка, обещающая стать красивой, производит на нас большее впечатление, чем уже готовая красавица; предвкушая завтрашнее совершенство, мы сегодня можем подождать. Нам приятно засыпать с мыслью, что утром нас встретит более совершенный мир. А ведь самое главное в жизни – это с каким настроением засыпаешь… Однако хватит. Мы не научный трактат пишем, нам пора возвращаться к Верещагину.
Прошло два или три дня, Верещагин широким шагом удачливого человека вошел в лабораторию и спросил у лаборантки Светы: «А куда подевался спектрограф? Вот тут на подоконнике стоял». «Так он же испорченный был, – ответила Света. – Из него половину внутренностей студенты растаскали». «Знаю, – сказал Верещагин. – Но -куда подевался?» «Я его в коридор вынесла, чтоб пыль не собирал», – объяснила лаборантка Света.
Но в коридоре спектрографа не было, а на складе завхоз сказал: «Я такое барахло обратно не брал», – нигде не обнаружился спектрограф, исчез он, и след его простыл.
У, женщины! От них все зло. Они выбрасывают поломанные спектрографы, им больше всего на свете нужен порядок. А в результате – одно горе. Ведь в этот спектрограф, в дырку, каким-то дураком в корпусе пробитую, сунул тогда второпях Верещагин то нечто, зуб сломавшее, тот розовый камушек несозревшей геометрии, потому что ему руки надо было пожимать, а камушек мешал, вот он и сунул его в дырку, кем-то пробитую, – потом возьму, подумал, никуда он отсюда не денется, самое подходящее место для временного сохранения.
Как в сейф положил.
Но женщина и сейф способна выбросить, если он не там, где ей нравится, стоит, красоту помещения портит и пыль собирает.
21
В начале последнего университетского года, осенним днем, нашел Верещагин в луже замечательный гвоздь со шляпкой, изображающей океанскую черепаху, с витым стержнем из очень твердого металла, который, если натереть, сверкал с такой же ослепительностью, как и подаренные профессором Красильниковым часы.
Верещагин носил этот гвоздь в кармане и всем с восторгом показывал. Он дошел до того, что на экзамене по молекулярной оптике в ответ на дополнительный вопрос преподавателя: «Скажите, а чем характеризуется момент вращения у свободных электронов?» – вытащил свой славный гвоздь и сказал: «Смотрите, какую штуку я нашел».
Преподаватель возмутился. Он не любил, когда с ним фамильярничали студенты, а особенно не любил выскочек и вундеркиндов, которые скачут по науке галопом, будто они кони, а не высокоорганизованные мыслящие существа. Он считал, что наука – лестница, идти по которой положено без торопливости, методично передвигая ноги, а не скакать через курсы, вызывая нездоровую сенсацию. Сам лично он шел по этой лестнице очень медленно, грузными шагами, подолгу останавливаясь на каждой ступеньке, так как страдал интеллектуальной одышкой и вообще жизнь имел трудную – не только научную, но и личную тоже.
А Верещагин привык держаться с преподавателями как с равными, многие советовались с ним по разным научным вопросам, некоторые даже рассказывали анекдоты, в знак уважения к его выдающимся способностям, вот он и вынул гвоздь, полагая, что экзамен для него, Верещагина, формальность и что преподаватель это понимает, так как Верещагин знает гораздо больше, чем положено студенту пятого курса.
Но преподаватель возмутился и сказал: «Я вас прошу отвечать на поставленный дополнительный вопрос»; тогда Верещагин тоже возмутился надменным, непривычным для него тоном преподавателя и отвечать не захотел. «Я вам на тройку уже наговорил, а больше мне не нужно», – сказал он, не без кокетства, разумеется, так как перед этим отвечал на таком высоком научном уровне, что преподаватель слушал как студент на лекции, больше половины не понимая и только об одном заботился: как бы с его лица не соскользнуло важное прокурорское выражение, пока Верещагин пишет на листке такие формулы, какие он, преподаватель, сроду не видел, поскольку в учебную программу они не входили. Это, конечно, его задевало, ну и когда Верещагин сказал, что, мол, на тройку уже наговорил, он мстительно улыбнулся тонкими губами – у него были тонкие губы и бледные очень, так что практически можно считать, что губ он вообще не имел, – улыбнулся безгубым своим ртом и произнес: «Да, на тройку вы действительно наговорили». И поставил ее Верещагину, чем сразу же прославился на весь университет, а до этого был совсем незаметным преподавателем, многие коллеги даже нетвердо знали его имя-отчество, а тут о нем громкая молва пошла. «Это поразительно! – сказал ему профессор Красильников. – Какой дурацкий вопрос вы ухитрились задать Верещагину, что он ответил на тройку?» – «Он мне показал гвоздь», – пожаловался преподаватель. «Очень хороший гвоздь, – согласился Красильников. – Но разве у него выпросишь? Верещагин – жила». – «Вы просили и он вам не дал?» – ужаснулся преподаватель. «А какой дурак даст? – удивился Красильников. – Вы думаете, вам он даст? Такие гвозди ни улице не валяются». – «Он сказал, что нашел именно на улице», – несмело возразил преподаватель, уже начиная пересматривать свое отношение к гвоздю. «И вы ему за это сразу тройку, да?» – гневно упрекнул Красильников, и преподаватель смолк, сник, нечем ему было крыть, исправил он Верещагину тройку на пятерку, потому что собирался в ближайшее время защищать кандидатскую диссертацию и профессор Красильников снился ему в жутких предзащитных снах – одним и тем же кадром: на кафедре, в драном тренировочном костюме, произносящим речь, в которой камня на камне не оставляет от защищаемой диссертации, а зал громко хохочет, раздельно выговаривая каждое «ха», как Мефистофель в известных куплетах из оперы Гуно, преподаватель просыпался под этот четкий хохот весь в поту – холодном, липком, вонючем и медленно сохнущем, каким потеют трудолюбивые, но не очень способные люди. Вся вонь на Земле от их пота.
