— У меня тоже. — Он закрыл коробочку. Глубоко вдохнул. Открыл. — Целестина, когда я встретил тебя, сердце у меня билось, но оно было мертвым. В нем царил холод. Я думал, оно уже никогда не согреется, но это произошло благодаря тебе. Ты вернула мне жизнь, и теперь я хочу отдать ее тебе. Ты выйдешь за меня замуж?
Целестина протянула к нему левую руку, которая так тряслась, что едва не опрокинула оба их бокала. -Да.
Они не подозревали, что их личная драма, во всей нескладности и красоте, привлекла внимание тех, кто находился в ресторане. И аплодисменты, и радостные крики, последовавшие за согласием Целестины, привели к тому, что от неожиданности она вышибла кольцо из руки Уолли, когда тот уже надевал его ей на палец. Кольцо упало на стол, они оба потянулись за ним, поймал его Уолли и на этот раз должным образом надел на палец Целестины под бурную овацию и смех.
Десертом их угостили за счет заведения. Официант принес четыре лучших блюда, чтобы не утруждать их маленькими решениями после того, как эти двое приняли большое и главное.
После кофе, когда Целестина и Уолли уже перестали быть в центре внимания, он указал на остатки десерта и улыбнулся.
— Я хочу, чтобы ты знала, Цели, что этих сладостей нам должно хватить до свадьбы.
Ее поразили и тронули его слова.
— Я безнадежно застряла в девятнадцатом веке. Как ты узнал, что у меня на душе?
— То же самое и в твоем сердце, а обо всем, что есть в твоем сердце, написано у тебя на лице. Твой отец обвенчает нас?
— После того, как очнется от обморока.
— У нас будет грандиозная свадьба.
— Грандиозной ей быть необязательно, — тут она соблазнительно улыбнулась, — но, раз уж мы собираемся подождать, тянуть с ней не следует.
* * *
От Спарки Том Ванадий получил мастер-ключ, который открывал замки квартиры Каина, но предпочитал не пользоваться им до тех пор, пока мог войти в квартиру иным путем. Ванадий прекрасно понимал: чем реже он будет появляться в коридорах, тем меньше будет вероятность встречи с жильцами. Внешность-то у него была уж больно запоминающаяся. Его появление могло стать предметом разговора между соседями, который мог услышать и женоубийца. А Ванадию хотелось поддерживать в
Каине убежденность в том, что тот имеет дело не с человеком из плоти и крови, а с призраком.
Он поднял окно на кухне и выбрался на площадку пожарной лестницы. Ощущая себя кузеном Фантома Оперы, шрамы на его лице безусловно заслуживали любви сопрано, Ванадий, окутанный ночным туманом, спустился на два пролета железных ступеней, к кухне квартиры Каина.
Все окна, выходящие на пожарную лестницу, защищал сандвич из стекла и сетки из толстой стальной проволоки, дабы квартиры не стали легкой добычей грабителей. Ванадий знал все хитрости домушников, но необходимости в использовании этих навыков не было.
Во время чистки, настилки нового ковра и малярных работ, последовавших после того, как страдающая поносом свинка, которую принесла одна из подружек Каина, уделала всю спальню, женоубийца провел несколько ночей в отеле. Нолли воспользовался этим моментом, чтобы вновь прибегнуть к услугам Джимми Ганниколта, Джимми Механика. По его просьбе Джимми снабдил окно секретным, невидимым постороннему глазу механизмом, открывающим его снаружи.
Следуя полученным инструкциям, Ванадий вел рукой по резному декоративному наличнику справа от окна, пока не нащупал торчащую на дюйм стальную шпильку диаметром в четверть дюйма. На шпильке имелись выемки, позволяющие уцепиться за нее двумя пальцами. Ванадий потянул за шпильку, и, как ему и сказали, встроенный механизм открыл запор.
Ванадий без труда поднял нижнюю половину высокого окна и проскользнул на темную кухню. Поскольку окно служило и запасным выходом, находилось оно невысоко над полом, что еще больше облегчило задачу.
Кухня не выходила на улицу, по которой Каин мог подъехать к дому, поэтому Ванадий зажег свет. Провел пятнадцать минут, изучая содержимое ящиков и полок, не искал ничего особенного, старался понять, как жил подозреваемый, но где-то в глубине души надеясь найти компрометирующие улики: отрезанную голову в холодильнике или завернутый в пластик килограмм марихуаны в морозильной камере.
Ничего такого не нашел, погасил свет и двинулся в гостиную. Свет зажигать не стал, окна выходили на улицу, и Каин мог заподозрить неладное, ограничился ручным фонариком, прикрывая лампочку одной рукой.
Нолли, Кэтлин и Спарки, конечно же, рассказывали ему об «Индустриальной женщине», но, когда луч фонаря отразился от лица из вилок и лопастей вентилятора, Ванадий вздрогнул от страха. И, не отдавая себе отчета, перекрестился.
* * *
Белый «Бьюик» плыл сквозь туман, как корабль-призрак по призрачному морю.
Уолли вел машину медленно, со всей осторожностью, какую можно ожидать от акушера, педиатра и новоиспеченного жениха. Дорога к Пасифик-Хейтс заняла в два раза больше времени, чем в ясную погоду.
Он хотел, чтобы Целестина ехала на заднем сиденье и пристегнулась ремнем безопасности, но она настояла на том, чтобы устроиться рядом с ним, словно была школьницей старших классов, а он — ее не менее юным кавалером.
И хотя вечер этот стал счастливейшим в жизни Целестины, он не обошелся без нотки меланхолии. Потому что она не могла не вспомнить Фими.
Счастье могло пышным цветом прорасти на непоправимой трагедии. Это допущение вдохновляло Целестину на ее картины, рассматривалось ею как доказательство милосердия, дарованного нам в этом мире.
Из унижения Фими, ее ужаса, страдания и смерти явилась Ангел, которую Целестина поначалу ненавидела, но теперь любила больше, чем Уолли, чем себя, чем саму жизнь. Фими, через Ангел, привела Целестину к Уолли и более глубокому пониманию смысла, который вкладывал в свои слова их отец, говоря об этом знаменательном дне, и понимание это отражалось в ее картинах и трогало душу людей, которые видели и покупали их.
Любой день в жизни каждого человека, учил ее отец, пусть даже лишенный каких-либо событий, играл важную роль для человечества, каким бы скучным и занудным он ни казался, и не имело значения, шла ли речь о швее или королеве, чистильщике обуви или кинозвезде, знаменитом философе или ребенке с болезнью Дауна. Потому что каждый день давал человеку возможность творить добро для других, то ли своими делами, то ли примером. А самое маленькое доброе деяние, даже слова надежды, произнесенные, когда без них не обойтись, даже напоминание о дне рождения, даже комплимент, вызывающий ответную улыбку… отзывается через дальние расстояния и любые промежутки времени, сказываясь на жизни тех, кто слыхом не слыхивал о щедрой душе, источнике этого доброго эха, потому что доброта передается от человека к человеку и с каждым переходом растет и крепнет, пока простое доброе слово годы спустя и совсем в других краях не оборачивается самоотверженным поступком. Точно так же и всякая маленькая подлость, всякое сгоряча высказанное оскорбление, всякие зависть и ожесточение, пусть и по мелочам, могут множиться, и в итоге из семечка злобы вырастает горький плод. А уж он отравит людей, которых ты никогда не встречал и никогда не встретишь. Все человеческие жизни переплетены, и тех, кто умер, и тех, кто живет, и тех, кто еще не родился на свет божий, и судьба всех есть судьба каждого, так что надежда человечества находится в каждом сердце и в каждой паре рук. Поэтому после каждой неудачи мы обязаны подниматься и вновь стремиться к успеху, если что-то рухнуло, мы должны на обломках начинать новую стройку, из боли и горя ткать надежду, ибо каждый из нас — нить, обеспечивающая прочность полотна-человечества. Каждый час в жизни каждого несет в себе потенциал, зачастую никому не заметный, который оказывает влияние на весь мир, и великие дни, которых мы ждем, уже с нами; и все великие дни и удивительные возможности всегда сливаются воедино в этом знаменательном дне.
