Не упустила своего и отличающаяся особой наблюдательностью Сета. Поскольку Шлейсер запретил выход в открытый космос, она с помощью призмокамер занялась обследованием ближнего окружения. Вскоре ее старания увенчались успехом. Не прошло и несколько дней, как перед иллюминатором ее каюты красовались впечатанные в вакуум инкрустации из крошечных линзочек фотостромов [126], а также ниточек, шариков, призмочек спасенных ею от дезинтеграции тектитов, которые, как типичный продукт космогенеза, встречаются повсюду, вплоть до самых экзотических уголков галактинариума.
При подсветке ультрафиолетом эти шедевры квазиконтинуального творчества шевелились как живые, переливались красочными цветами, сплетались в сказочный орнамент, магнетизировали и привораживали.
Снарт тоже организовал охоту на проявления всякого рода квазигенеза. Правда, не так удачно. Однажды он стал свидетелем метапада каких-то микрообособлений. Но пока соображал что к чему и перестраивал ловушки, рой умчался, не оставив после себя ни следов, ни памяти.
Но особого внимания заслуживали наблюдения Гриты. Ее гибридомы быстро освоились в непривычных условиях и стали с невероятной скоростью мутировать. Уже в четвертом поколении у базовой разновидности Gafedia muscus из цитоплазмических выступов, выполняющих функции ложноножек, развились септаподии (семилучевые отростки-щупальца), повысилась репродуктивная способность, а главное, изменился тип фертильности [127]. Теперь вместо простого разделения клеток происходило предварительное деление ядер, после чего организмы сразу распадались на множество особей.
— Чем объясняется такая супертахителия? [128] — спросил ее Снарт после обработки результатов контрольной серии опытов.
Разговор происходил за ужином, подготовкой и сервировкой которого в тот раз ведал сам универсал. Утолив голод и потягивая коктейль на основе экстракта энерготропина, кампиоры приготовились слушать разъяснение экзобиолога.
— В принципе, эволюционная акселерация отдельных видов не является исключением в развитии органического мира, — отозвалась Грита. — Удивляет другое — скорость, с которой в нашем случае происходит мутагенез. Получается, что за несколько суток Gafedia прошла эволюционный путь, исчисляемый тысячами, а то и миллионами лет. Поразительный алломорфоз! И это при том, что перестройка мутирующих цитоструктур не сопровождается существенным изменением меры их организации. Насколько мне известно, в обычных условиях ни одна живая клетка на такое не способна.
— И что стало тому причиной? — спросила Аина, которая, ассистируя Грите, так и не смогла в полной мере оценить значение происходящих на ее глазах преобразований.
— Возможно, мои мысли покажутся крамольными. Но по-другому не получается. Живое существо устроено так, что большая часть его наследственного аппарата не работает. У человека, например, на кодирование волногена и жизнеструктурных элементов приходится менее половины записанной в ДНК информации. А что делают остальные гены? Бесполезные с точки зрения участия в производстве белков, ферментов и других комплексов участки ДНК повторяются по длине хромосом сотни и тысячи раз.
Выходит так: значительная часть наследственного материала в формировании фено-генотипа не участвует и вообще существует неизвестно зачем. Так что же это? Генетический «мусор», скопившийся за время эволюции? Инактивированные или изуродованные мутациями гены, когда-то превратившиеся в будущих могильщиков всего живого? Криптобиологический стабилизатор нуклеотидных молекул? Или действительно балласт — набор случайно сформировавшихся и закрепившихся в репродуктивном аппарате связей? Но если так, то почему бесполезное для организма качество не утратилось? Известно, ненужные живой системе органы со временем отмирают. Но пока мы только констатируем факт, что все передающиеся по наследству признаки разделяются на доминантные и рецессивные, то есть до поры до времени скрытые.
— Ты хочешь сказать, метафаза каким-то образом активизировала «спящую» часть генома микрокультур и побудила их эволюционировать со сверхфантастической скоростью? — Снарту не составило труда понять, куда она клонит.
— У меня нет выбора, — отозвалась Грита. — В свое время, работая над проблемой детерминированных систем, я много чего поняла. Наличие однозначной причинно-следственной связи определяет возможность предсказания будущего. Но это в том мире, откуда мы пришли. Здесь же — и я это чувствую — все не так. Если в этой метафазе и существует детерминированность, то на каком-то ином, непонятном уровне. Я бы назвала это состояние детерминированным хаосом. В таких системах события, казалось бы ничем не связанные и даже при определенных обстоятельствах не подчиняющиеся известным законам, на самом деле объединены в единую неформальную, замаскированную под стохастический уклад совокупность. Такие неявно выраженные соподчиненности отличает еще и крайняя динамическая неустойчивость, хотя внутри себя такие системы могут сохранять квазинормальное равновесие миллиарды лет. Любое же вмешательство извне способно кардинально, а главное быстро переформатировать исходное распределение, из чего следует, что любой прогноз в такой ситуации становится невозможным. Образно говоря, надоедливая мысль у кого-то из нас, через ряд промежуточных каскадов, может спровоцировать катаклизм космического масштаба, а виртуальное желание добавить к эфиру какой-нибудь особой силы катализатор — вызвать дематериализацию сколь угодно объемной части пространства, вплоть до введения в зацепление разрушительных процессов вселенского масштаба.
В данном случае, несмотря на силу защиты «Ясона», мы тоже стали частью нуменального мира, а значит, подверглись свойственной ему структурной перестройке. Это уже отразилось на микрокультурах. Такая же участь ожидает и экипаж. Причем, нельзя исключать не только физико-химического переустройства наших организмов, но и психических расстройств.
— Постой, — прервал ее Астьер — Выходит, мы как и гибридомы тоже стали эволюционировать тахителическим образом?
— Скорей всего, да. Хотя доказательств у меня нет.
— И как же ты рассчитываешь их получить? — поинтересовался Шлейсер, настроение которого от такой перспективы отнюдь не улучшилось.
— Думаю, метафаза вскоре изменит кодировку наших генов. Хотя внешне это может ни в чем не выражаться.
— Вот и прекрасно! — возвестил Снарт. — Мне, например, давно известно, что я урод. Ну и что? Об этом же никто не знает. И если во мне развалится пара-другая хромосом, никому от этого хуже не станет.
