могучий храп). В целом настоятель отличался не слишком большой вредностью и сильно к девушкам не придирался.
Женщина рядом с ним, однако, была совсем иного сорта.
Тиксё Яриман появилась в храме прошлой осенью. Никто не знал, откуда она взялась. Грязная, истощенная, с безумным блеском в глазах, одетая в какое-то немыслимое рванье, которого бы постеснялся последний нищий, она прошла через храмовые помещения прямо к сану Грахху, тогдашнему главному надзирателю за «кающимися жрицами», выбросила из его комнаты храмового стража, попытавшегося ее остановить (парень целый период отлеживался с треснувшими об удара о стену ребрами), и заперла за собой дверь. Жуткое словечко «синомэ» тут же облетело пределы храма, и когда пятнадцать минут спустя Тиксё в сопровождении Грахха появилась в коридоре, от нее шарахались в сторону даже обычно надменные и наглые солдаты Дракона. Грахх казался странно заторможенным, его расфокусированный взгляд жутко смотрел сквозь разбегающихся перед ним с чужачкой людей, и он шел, механически переставляя ноги, словно большая и нелепая кукла. Сопровождаемые полными ужасами взглядами и придушенными шепотками, они прошли через весь храмовый комплекс к дому настоятеля перед священным фонтаном. Там их уже ждали восемь человек – пятеро солдат Дракона, вечно ошивавшихся при храме и «защищавших» его, и трое охранников, отважившихся выйти против синомэ.
У всех в руках были короткоствольные пистолет-пулеметы.
Выстрелить не успел никто.
Когда Тиксё приблизилась к ним на расстояние трех саженей, и Младший Коготь резко приказал ей остановиться, глаза всех восьмерых внезапно остекленели, и они кулями повалились на землю. Тиксе в сопровождении Грахха равнодушно перешагнула через их бессознательные тела и вошла в дом настоятеля.
Через полчаса она вышла оттуда в сопровождении совершенно, кажется, здорового и невредимого настоятеля, вместе с которым вернулась обратно в дом «кающихся жриц». Там верховный жрец приказал собрать во дворе всех свободных от храмовых обязанностей жрецов и не занятых с клиентами «жриц» и спокойно объявил, что старшей надзирательницей становится Тиксё Яриман, которой с этого момента подчиняются все в доме «кающихся», включая жрецов-надзирателей. Мертвая тишина стала ему ответом, и он, благосклонно кивнув, удалился восвояси.
А Тиксё осталась.
В отличие от пришедших в себя без видимого ущерба охранников Грахх так и не оправился. Он перестал есть и пить, ходил под себя и умер три дня спустя, так и не сказав ни единого слова, продолжая смотреть пустыми глазами сквозь пытающихся заговорить с ним. Больше ни одна живая душа в храме не рисковала хоть в чем-то перечить страшной пришелице. Ее дурная слава в мгновение ока распространилась по городу, и приходящие в храм богомольцы кланялись ей даже ниже, чем настоятелю. Уже через неделю она отъелась, и когда она отмылась и добровольно переоделась в бесстыдную тунику «кающейся жрицы», оказалась если и не писаной красавицей, то весьма привлекательной и хорошо сложенной молодой женщиной.
Безумный блеск в ее глазах быстро сменился гнилью холодной расчетливой жестокости. Казалось, она лично ненавидит каждую из содержащихся в храме женщин, и жизнь четырех десятков «кающихся», и без того не слишком приятная и тяжелая, превратилась в настоящую каторгу. Все, кто не спал с клиентами, в пять утра поднимались на молитву Тинурилу. Тиксё молилась с остальными, но ее внимание сосредотачивалось отнюдь не на священных сосудах с водой и не на статуе четырехрукого бога, благословляющего правыми руками и убивающего левыми, и даже не на его трехглазом спутнике с ящерицей на плече, милосердном Ю-ка-мине – а на женщинах. И любая ошибка в молитве, любая кажущаяся невнимательность или непочтительность немедленно карались болезненным ударом невидимой руки в живот или в спину. Храм окончательно превратился в тюрьму даже для тех женщин, кто пришел добровольно: прием пищи, рутинные обязанности по уходу за жильем и отхожими местами, отдых, молитвы обставлялись строжайшими ритуалами, за малейшее отступление от которых следовала кара. Простоять полностью обнаженной на солнцепеке во внутреннем дворе с растянутыми на перекладинах руками и ногами было еще не самым худшим. Пытка соленой водой, литрами заливавшейся в желудок, или водой с перцем, вводившейся через клизму, иглы под ногти, в соски и в пах, избиение узкими мешками с песком и многое другое – все шло с ход, лишь бы не портило внешность, за которую клиенты платили деньги.
А те, кто в конце концов не выдерживали и пытались бежать или возмущаться, оказывались жертвами на изобретенном Тиксё «приношении Тинурилу».
– Где она? – холодно и громко, на весь двор, спросила старшая надзирательница у лысого сапсапа. – Где твоя уродливая шлюха?
Лысый ответил куда тише, неразборчиво и, не разгибаясь, указал рукой в сторону Суэллы и Аямы. Тиксё, и лысый вслед за ней, неторопливо двинулась к ним (настоятель предпочел остаться под навесом у входа и наблюдать оттуда). Три десятка шагов, которые ей потребовалось сделать, показались Суэлле вечностью. Она продолжала размеренно толочь зерно пестом, равнодушно уставившись в землю, но при каждом звуке шага ее сердце сжималось и дергалось, как заячий хвост. Она едва осмеливалась наблюдать за надзирательницей из-под опущенных ресниц.
– Действительно, уродина, – презрительно фыркнула Тиксё, остановившись перед Аямой. – Толстая, старая, и морда опухшая. Зачем ты ее сюда приволок, торговец? Ты думаешь, храм купит такую дрянь?
– Храм может и не покупать меня, – сообщила новенькая, прежде чем лысый торговец успел открыть рот. – Я и не напрашиваюсь, госпожа. Честно. Сверни шею этому старому дураку, чтобы не беспокоил занятых людей вроде тебя по пустякам, и я с легким сердцем отправлюсь домой.
Она странно смотрела на Тиксё – склонив голову набок и прищурившись, но как-то слегка сквозь нее. Суэлла заледенела. Она что, полная идиотка, эта катонийка? Не может быть – с учетом того, что она уже успела наговорить. Зачем она провоцирует Тиксё?
Глаза старшей надзирательницы опасно сощурились, и хотя холодно-высокомерное выражение лица почти не изменилось, Суэлла поняла: теперь та ни за что не позволит новенькой выскользнуть у ней из рук, не расплатившись за свою наглость.
– Языкастая, – процедила она сквозь зубы. – Это хорошо. Я люблю языкастых. И мужики – тоже. Своим язычком ты еще поработаешь как следует, их вылизывая, сучка.
– А мне так хочется домой, великолепная госпожа! – внезапно жалобным тоном проскулила новенькая, съеживаясь, словно в ожидании удара. – Пожалуйста, отпусти меня! Меня похитили, обманом заставили приехать из Катонии, я не хочу здесь оставаться!
Да что с ней такое? То деловитая и многознающая, то нахальная и саркастичная, а то вдруг скулит, как побитая собака… Не слишком ли резкие смены настроения?
– Вот как? – плотоядно усмехнулась Тиксё. – Ну что же, глядишь, мы тебя и отпустим.
