— Вставь между коленями, Игорь. Между пальцами по одной. В рот забыли. Все розочки должны быть разложены. Куда последнюю девать? Может, на переносицу?
— Серёга, там же…
— Что поделаешь? Убираем, чтоб не мешало. Рву, а ты сразу вставляй.
Двухголовый обеими своими головами склонился над телом на льду и приготовился к последнему усилию. Только Сейфулин поднял руку, только Бескорсый занес розочку, как художник открыл глаза и с трудом произнёс замёрзшими губами:
— Тол-ка поп-роб-бляй-те! — лягнув сферу Туиле. В дальнем конце пещеры грохнул такой взрыв, что ледяная спина кита покрылась трещинами.
Минздрав предупреждал: не связывайтесь с У» строителями».
Бумажного сто пятьдесят пять миллионов лет не доводили до такого бешенства. Он хлебал вкуснейший борщ, дергаясь лицом, как дверь публичной библиотеки. Не выдержал, бросил ложку на стол.
— Вы почему решили, что меня можно на хромой козе объехать, как пацана?! Выдрать они, видишь ли, захотели под гипнозом! Дайте жалобную книгу!
— Проехали. Давайте мириться, братцы-кролики.
— Чёрта с два, мириться! Я всю жизнь изнурял себя чем попало, пытался разбалансировать сознание, мог только как, чтобы добиться производства художественных образов! Один раз даже до ЛСД опустился! Я не пишу дурацкие пейзажики, натюрмортики всякие там. А если пишу от прокисшего настроения — уродую насколько способностей хватает. Мне нужно настоящее делать! Не тошниловку! Я вам тут не жирнозадый ремесленник, в мясном смысле этого слова со стеклянным черепом!
— Ну извиняй нас, шкодников, — положил ладошку на грудь Бескорсый.
— Да что «извиняй»?! Почему я должен отдавать то, без чего не смогу писать картины?!
— Картины без неё ты не перестанешь писать. Добавки?
Степан все-таки успокаивался. Холерики, как не сопротивляйся природе, взорвутся сферой Туиле, а потом быстро утихомирившись, отстаиваются мирно дверьми публичной библиотеки после закрытия.
— Спасибо, сыт. Очень вкусный! Домашний борщ… и всё такое… — вышвыркал последнюю жижку. — Знаете, как художники гоняются за новыми мирами? А тут само в руки падает. Мне до балды, что за эффект, но я не отдам! Почку, пожалуйста, ногу ампутируйте, а её — во! — и показал, не постеснялся, кукиш. Правда, показал не Двухголовому и не, тем более, редкой красоты женщине, а книжным полкам, точнее, собранию сочинений Льва Николаевича Толстого, еще точнее, шестому тому, Анне Карениной. — Самому пригодится.
Хелена собрав тарелки горкой, унесла на кухню.
— Ты не понимаешь, с чем имеешь дело, — застрелил Степана указательным пальцем Сейфулин.
— Своё говно! Что хочу, то и делаю.
— Заплетай тебе после этого цветы в мысли.
— А вы и не..! Чем жульничать, взяли бы тогда лучше по башке лопатой врезали.
— Горе ты луковое. Дё маркизет а пуа с подвыпертом.
— Кто?! — захотел было дообидеться художник.
— Кто-кто. Дед Пихто и баба в пальто. И потом, владеть ею, все равно что жить взаймы.
Степан отвернулся в окно. Яснее ясного, что его пытаются дезинформировать. Но как неумело. Он же сквозь стены видит. Научился, слава Богу, с тех сумасшедших времен, когда по первости мавзолей Ленина на Красной площади расползался на полгорода и представлялся подпирающей небо многоступенчатой пирамидой километровой высоты, когда капризное «либидо» реагировало на его пальцы, вложенные в каменные каннелюры чёрт его знает как еще капризно, когда… Да мало ли случилось с тех пор пугающего и восхитительного.
— Сами-то заначили! Мне кровью досталась. Сами вон с ней Енисей два раза туда обратно переплываете… движение основали.
— Опять разошелся… Во-первых: без её помощи. Заначили позже. Потом ничего мы не основывали, люди сами потянулись.
Хелена принесла чайник и заварник, духовито пахнущий.
— Не о чем говорить, — резюмировал Степан после чая. — Вы научились, и я не фофан. Лиха беда начало. Такое же право имею. Баста! Разговор окончен!
— Переязвились жалами. Всё, успокаиваемся, — Сейфулин снял со стены гитару. — Хочешь лучше я тебе спою песню о своей родне?
Голос у него был сильный страстный. Впечатлило.
— Так, парни, — поднялся Бескорсый. — Объявляем перемирие. В честь чего предлагаю порыбачить. Такое место обнаружилось, щуки под ноги бросаются!
Действительно поднадоела вечно ситуационная жизнь. То град, то мор, то семибоярщина. Дайте посидеть на бережку, тупо разглядывая поплавок.
На следующий день, возвращаясь с прудов, ещё на городских окраинах, они почувствовали тревогу. Скорым шагом добрались до дома. В дверях их встретили жены Двухголового — Сейфулина Катенька и Бескорсая Оленька и одновременно рассказали о последних событиях, что в сумме выглядело так:,В Москве президент Столица… смута… за Кавказ и протесты… ввёл… стреляли… дай пакет, так караси… черезвычайное положение… да, в студентов… Катёк, я рыбу жарю… гарнир будем делать?
— Чёрт! — чертыхнулся Сейфулин.
— Сволочь! — сволочнулся Бескорсый.
— Астраханец! — ругнулся Степан, хотя неясно, при чем в такой политической ситуации астраханцы.
— Катёк, — попросил Бескорсый, — включи, пожалуйста, телевизор.
— Включен. Просто звук убрали. Останкино блокировано войсками, передают одно и то же — заявление президента.
— Почтовая миля короче на метр! Хряшка микитная! — загнул Сейфулин.
— Чо! Чю! — чочухнул Бескорсый, полукитаец.
— Ботаник педальный! — выразился Степан, хотя непонятно, каким местом к этой политической ситуации приложился ботаник, да еще педальный.
Женщины нажарили карасей в сметане, и они все, окружив гигантскую сковороду, взялись кушать рыбу, страдая только из-за неимоверного количества мелких косточек. Но на то он и карась; тварь, скотина, астраханец, дурка безпроцедурная, ботаник педальный, хоть и вкусный, зараза! Щука — рыба без мелких костей, но безынициативная какая-то, ни одна, к сожалению, под ноги не бросилась.
После еды женщины ушли в город, а у них вроде военного совета. Что ни говори — фюреры движения. И у художника тоже волшебная палочка имеется. Правда, он ей пока умеет только как корявой дубиной размахивать, но всё равно — сила!
— Что ж, — собрал пальцами щеку гармошкой Сейфулин. — Надо алгоритм искать.
Разнос головы и тела. У тела наладилось. Питание, жильё, образование, работа, отдых, как основные интересы нации, удовлетворены. Удовлетворены с закономерными издержками. Безработица — это плохо, но что больше актуализируюет конкуренцию ради качества на рынке труда? Великой стране осточертело топтаться в грязи саманщиком, наступил предел терпения, и всем враз стало ясно: надо просто с утра до вечера работать. Горбачёвщина-пугачёвщина — чистый гений. Разрешено всё, что не запрещено. Национальные богатства поделили не без крови, но поделив и заняв каждый свою нишу, осознали — без экономического роста не обойтись. «Купи-продай» для раскачки, выгоднее — производить. И взялись производить, добиваясь фантастических процентов годового роста. «Богатейте, богатейте!» — призывал Бухарин во времена НЭПа. За что получил пулю в затылок от грузинского оппонента. Страна богатела на страх капиталу Старого и Нового Света и взматеревшему азиатскому тигру. И перед пешеходной, зеброй, народ теперь тормозит. Если человеку жаловаться не хочется — хамить тоже.
