«Про пожар бы надо еще, — думаю я. — Реквием в форме акта списания…»
И наконец заключительная фраза:
— …считать полностью списанной. Лом в количестве… ну, скажем, пятьдесят килограммов, так, Алеша? — сдать на склад металлоотходов.
Глава VI
Все варианты Тюрина
Требовать от человека, провозглашающего великие истины, чтобы он и сам следовал им, — значит требовать слишком многого. Ведь, провозглашая истины, так устаешь!
К. Прутков — инженер. Мысль № 46
Когда я возвращаюсь, то замечаю в комнате приглушенную сосредоточенность. Все заняты делом. За моим столом сидит в вольной позе коренастый мужчина в темно-синем костюме. Волнистые волосы тщатся замаскировать розовую плешь. Белый воротник обтягивает шею с тремя крепкими складками. Широкие пальцы в светлых волосиках барабанят по оргстеклу на столе. Павел Федорович Уралов, прошу любить и жаловать.
Во мне все как-то подбирается. Заслышав мои шаги, Уралов поворачивается всем корпусом, доброжелательно смотрит из-под белесых бровей блестящими голубыми глазами:
— Так как ваши успехи, Алексей… э-э… Евгеньевич?
Что меня всегда умиляет в Паше, так это его «э-э» перед отчествами сотрудников. Отвечаю уклончиво:
— Ничего, благодарю.
— Первые матрицы сегодня выдадим?
— М-м… нет. На той неделе.
— Хм! — Уралов встает, оказывается одного роста со мной. Энергично поводит широкими плечами. — А в отделе электронных систем ждут. Стенд собрали под них.
Слышать это неприятно. Черт догадал меня наобещать матрицы этому отделу. А все Стасик-Славик, он подбил…
— Я уж упросил их не прижимать со сроками. Не успевает, мол, исполнитель. Но самое крайнее к концу месяца надо дать!
Я не могу сдержать изумленный взгляд: неужели мы с Ураловым будем в тех же отношениях и к концу месяца, после ученого совета? Рассчитывать все-таки уцелеть?!.
…Не имеет значения, какой я сейчас разговариваю с Пал Федорычем: надвариантный или обычный, которому надо матрицы к концу месяца выдать. Есть варианты, где он берет верх надо мной, есть и такие, где не берет, даже напротив, — но нет таких, где бы мы с ним были заодно, в мире и согласии. Наше противостояние имеет тот же первичный иррационально-глубинный смысл, как и моя дружба со Стрижем. Конкретные обстоятельства будто и ни при чем, на поверхности. Он тоже чувствует это, насторожен.
А вот с каким Ураловым я сейчас общаюсь? Он ведь тоже был в Нуле, перебросился оттуда — довольно странным образом — и больше мы там его не видели.
Пал Федорыч, наш благородный кшатрий, вернулся из отпуска в благополучный, с живым Стрижом, вариант Нуля — свежий, загорелый, осанистый. На готовенькое. Начал знакомиться с тем, что мы здесь без него… это… соорудили. Ознакомили. Преобразованная и расширенная комната, из которой было удалено все ненужное для эмоциотрона, произвела впечатление на Уралова своей функциональной цельностью. Два дня вникал в схемы, магнитозаписи, снимки.
— Так вы ж это… продемонстрируйте в натуре — что и как?
В натуре «что и как» демонстрировал Сашка, первый из нас, кто освоил быстрое скольжение по ПС В туда и обратно. Это требует высокой собранности — быть в пятимерном мире, как в обычном, перемещаться усилием воли, будто шагать.
Итак, Стриж в стартовом кресле, в окружении электродов. Я за пультом, Алла на медицинском контроле. Тюрин вводит Павла Федоровича во все технические детали — и в голосе его, не могу не отметить, дрожь искательности, чуть ли не подобострастие… (перед кем, Кадмич!).
Приближается ПСВ — довольно широкая, по приборам вижу: секунд на сто. Музыкальный сигнал резонанса. Алла поднимает пальчик вверх: состояние перебрасываемого в норме. Откатываю тележки с электродами. Сашка делает движение, будто устраиваясь в кресле поудобнее… и исчезает.
— Ого, — произносит Пал Федорыч. — А теперь там что?
Двадцать, тридцать, сорок секунд… На помосте возникает расплывчатое мелькание. Шестьдесят секунд, семьдесят — мелькание оформляется в Стрижевиче. Он стоит, опершись о кресло, в зубах дымящаяся сигарета — любитель эффектов!
— Между прочим, Павел Федорович, — говорит Сашка, сходя с помоста, — я сейчас был в варианте, в котором вы уже кандидат наук. И не «и. о.», а полноправный завлаб.
Я беру его сигарету, смотрю: «Кэмел»!
Уралов смотрит на Стрижа осторожно, но доброжелательно.
— Очень может быть, — произносит солидно. — Почему бы и нет!
— Пал Федорыч, — вступаю я, — так, может быть, и вы, а?..
Он смотрит на меня: в голубых глазках доброжелательности меньше, настороженности больше. Сомневается, шельмец, в моих добрых чувствах к нему, во всех вариантах сомневается.
— А вы тоже это… перебрасывались?
Я чувствую, как ему хочется закончить вопрос: …а варианты, в которых я кандидат? — но стесняется человек. Конечно, Паше приятно было бы попасть туда — от всех провалов «мигалки», от шаткой ситуации, в которой оказался сейчас (доказали, что могут обойтись без него в решении такой проблемы, утерли нос) — в добротный солидный вариант. Отдохнуть душой.
— Конечно, — говорю, — и не раз. Ничего опасного. При вашем здоровье, особенно после отпуска, — запросто.
— Главное, не дрогнуть душой, — замечает Сашка, — и вы сможете перейти волево, возвышенным способом.
— Ну, разумеется! — мелодично добавляет из своего угла Алка. — Не на «собачий» же переброс Павла Федоровича ориентировать.
Она поняла игру, включилась. Смотрит на Уралова с поволокой.
Решился Пал Федорыч. Все-таки в храбрости ему не откажешь.
Из стартового кресла он, когда накатила его ПСВ, исчез молча и без лишних движений. Волево. И… считанные секунды спустя из камеры донеслись звуки Бах! Ба-бах! и неразборчивые возгласы; потянуло сладковатым дымом. Через четверть минуты шум стих, позади рывком раскрылась дверь. Мы обернулись: это Уралов влетел в комнату, тяжело дыша и блуждая глазами.
Вид его был ужасен: правая щека вся в бурой копоти, под глазом зрел обширный синяк, нос — великолепный волнистый нос, мечта боксера-любителя — свернут вбок и багрово распух. На синем пиджаке недоставало верхней пуговицы. Светлые волосы всклочены.
— Там что — война? — спросил Стрижевич.
Казалось, Уралов только теперь заметил нас. Оглядел. Чувствовалось, что мысли его далеко.
— Какая война! Вы почему здесь?
Мы переглянулись.
— Так надо, — сказал я.
