— Так надо, — сказал я.
— А Кепкин где? — не успокаивался Уралов.
— Переброшен, еще не вернулся.
— Переброшен… н-ну, погоди мне! — Пал Федорыч будто в прострации шагнул снова на помост, сел в кресло, осторожно потрогал свернутый нос и — исчез. На этот раз окончательно.
Все произошло в пределах одной ПСВ.
Потом мы ломали головы: то ли Уралов хотел повторить эффектное возвращение Стрижа, но — вариантам, не прикажешь — получилось со входом через дверь, то ли так произошло помимо его воли, когда, удалившись по Пятому измерению, налетел на что-то, сильно, судя по его виду, отличавшееся от кандидатского статуса. И его отбросило назад. Как бы там ни было, более Павла Федоровича в Нуле мы не видели.
…Так все-таки: какой? Мы толкуем сейчас о диодных микроматрицах, я делаю вид усердия и озабоченности — может, и Паша так?
Надвариантный Уралов, причастный к Пятому измерению, воспаривший над миром простых целей и погони за счастьем, — в этом есть что-то противоестественное. Он не надвариантен, не может быть им. Он вневариантен. Существует, и все — как дерево, дом, бык. И не матрицами он озабочен, не разработкой вычислительных автоматов или чего-то еще — своим благополучием и успехом. Всегда и всюду.
Я опускаю глаза, говорю смиренно:
— Хорошо, постараюсь к концу месяца.
Но Уралов заметил промелькнувшие на моем лице изумление, сомнение, иронию — начинает нервничать.
— Да вам и стараться особенно не надо, да! — В голосе появляются резкие нотки. — Все вам ясно, работа обеспечена… Надо только больше находиться на рабочем месте, меньше отсутствовать!
— Я уходил списывать мигал… то есть «Эву».
— «Эву»?! — У Паши перехватывает дыхание. Несколько секунд он не находит слов. — Кто вам позволил?!
— Надо же ее когда-то списать, там один каркас остался.
— Значит, вот вы как… — Пал Федорыч лиловеет. — Вот вы как, значит! Интригами занимаетесь в рабочее время, подкопами, самоуправством! Других результатов так от вас нет. Не выйдет!
(Спокойно, Кузя. Спокойно, Боб… или как там меня? — Алеша. Я существую в пятимерном мире. Заводиться не из-за чего, все до лампочки. Просто попал в штормовую ситуацию: Спокойно. Я существую в пятимерн… а, к какой-то матери!)
Равновесие рухнуло. Меня охватывает такая злость, что, будь у меня на загривке шерсть, она встала бы сейчас дыбом.
— Между прочим, вы сами обязаны ее давно списать! — ору в полный голос. — А не тянуть, не ждать чуда!
— А вы за меня не думайте, что я обязан, вы за себя думайте! За самоуправство со списанием «Эвы» вы ответите. Я отменяю акт!
— Тогда уж заодно представьте действующую «Эву»!
— Да! — сгоряча отвечает Паша. — Не считайте себя таким умным, а то много на себя берете. Как бы нам с вами не пришлось расстаться! — Он поворачивается и шумно уходит.
— Вот это вы правильно сказали! — кричу я вслед.
Минуту в комнате стоит оглушительная тишина.
У меня пылают щеки и уши. Фу… как я орал. Потерял лицо, надвариантник. Да, но в этой злобе как раз и сказалось знание иных вариантов — всех тех, в которых мы из-за Пашиной самодовольной тупости попали в беду.
— Ник-Ник, чего он взвился из-за «мигалки»? Мало ли мы списывали!
— Не понимаешь? — Толстобров подкручивает маховичок микроманипулятора. — Ведь акт пойдет на утверждение в главк.
— Ну и что?
— Все равно не понимаешь? А то, что не каждый день в главк присылают акты на списание сорока с лишним тысяч рублей. Все там будут вникать, вспоминать о провале «мигалки». Сделают внеочередное вливание директору. А это еще более отвратит его от Уралова.
— Так это же хорошо. Ай да я!..
— Это было бы хорошо… — Ник-Ник косится в мою сторону. — Если бы ты не ляпнул Пал Федорычу про списание. И кто тебя за язык тянул? Пошел бы акт потихоньку куда надо. А теперь все, Уралов еще придержит. Выразит несогласие с формулой списания или что-то еще… имеет полное право. И приготовься к тому, что припишет тебе черные интриганские намерения.
— Так я ж не знал!
— Думать надо.
Настроение у меня портится окончательно. Вот: высшее образование имею, многие науки постиг, даже пятимерность бытия… а не сообразил. Элементарно сглупил. Там, где у нормального делового человека, у Уралова, того же Ник-Ника, мгновенно срабатывает вся цепочка связей (сорок тысяч — главк — втык директору — втык Паше), у меня ничего не сработало. Не заискрило даже. Это была возможность пошатнуть Уралова, помочь ему рухнуть. Она упущена начисто, поскольку я совершенно неколебимо ляпнул про списание.
А сколько вообще я благоприятных возможностей упустил из-за того, что не сообразил вовремя, тюфяк нерасторопный! И всего-то требовалось промолчать, не распускать язык… досада.
Снова тихо в лаборатории. Все работают, я переживаю.
Медленно, как-то нерешительно открывается дверь. Входит высокий сутулый мужчина с мягким лицом ребенка, редкими светлыми волосами, обрамляющими лысину. Радий Петрович Тюрин, старший инженер и аспирант-заочник, — он же Кадмий Кадмич, Скандий Скандиевич, Калий Кальциевич и так далее; кличек у него больше, чем у матерого рецидивиста, вся таблица Менделеева.
Радий Тюрин — основоположник № 1, чья мысль властвует над нами в Нуле и переносит в другие варианты. Сам он, правда, по слабости здоровья и в силу некоторых черт характера Нуль ни разу не покинул; единственная попытка переброситься закончилась вызовом реанимационной установки. Теперь там он чувствует себя перед нами виноватым.
Он везде себя чувствует таким. Мощное имя Радий ему действительно не подходит.
— Привет, — тенорком негромко говорит Кадмич здешний; так негромко, что, если не ответят, можно истолковать себе, будто не расслышали.
И действительно никто не отзывается. Лишь я киваю ему издали. Взглядываю на его грустное лицо и — подобно тому, как, оказавшись в знакомом месте, вспоминаешь все связанное с ним, — вспоминаю — уточняю относящееся к этой «линии н. в. и н. д.» Тюрина (термин его, но здесь он об этом не знает). Худо ему, вижу. И не поможешь.
…Та последняя шутка Стрижа: «Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый». Первоисточник ее — Пашин деспотизм. «Радий… э-э… Скандиевич, перепишите. У вас почерк красивый». И он останавливает опыт, прерывает расчеты — садится перебеливать докладную шефа. При этом Кадмич внутренне негодует, потом делится с нами возмущением. Единственным человеком, который никогда не узнавал о его недовольстве, оставался Уралов.
И здесь-сейчас, накануне ученого совета, Кадмич терзается, угрызается, весь в нерешительности. С одной стороны, надо противостоять Паше, объяснить всю его несостоятельность как научного руководителя — кому же, как не ему, Тюрину. А с другой — Пал Федорыч разговаривает с ним сейчас ласково и без «э-э», Пал Федорыч обещает продвинуть его статьи в институтский сборник, Пал Федорыч собирается замолвить перед директором слово, чтобы Тюрина передвинули вперед в очереди на квартиру. А число публикаций ему, соискателю, надо набирать. А без квартиры ему, семейному, с мамашей, женой, ребенком — и вторым на подходе — совсем зарез. Вот те и наука…
