От корпуса интерната, от Периметра бежали вооружённые люди. Впереди – Голубев; на ходу он пытался закинуть на плечо пулемётную ленту, та неудобно болталась, соскальзывая и болтаясь за спиной уродливым хвостом. Капитан Котов на ходу стащил с плеча ремень, остановился, присел на колено и поднял пулемёт, держа его сверху, за цевьё. РПД выплюнул сноп огня; залязгала, задребезжала лента. Но это было лишнее – тахорг, получивший полтора десятка пуль прямо в башку, заваливался набок.
Анатолий стоял рядом с ещё содрогающимся телом хищника. Его трясло, АК с пустым рожком валялся на земле. Майков не слышал, что говорил ему Голубев, позволил себя куда-то вести, как ребёнка, жал руки, машинально отмечая заспанно-испуганно-восхищённые взгляды ребят, высыпавших из палаток. Запоздалый страх не давал оглянуться на чудовище…
••••••••••••
ХРОНИКА ГОЛУБЕВА
«…я немедленно внёс предложение об учреждении боевого ордена и о награждении им Бойцового Кота А. Майкова – и эта идея была поддержана единодушно. Казаков предложил название – «Орден Славы». Разумеется, пока в нашем распоряжении нет благородных металлов для изготовления наград, награждение орденом будет производиться чисто символически: кавалеру вручат диплом и нагрудную планку. Наутро мне удалось протолкнуть введение в патрульных силах воинских званий; теперь совершенно официально именуюсь капитаном Бойцовых Котов. Не скрою, это приятно.
Нападение тахорга имело ещё и тот положительный эффект, что напрочь заглушило толки о якобы внутреннем назначении патрулей, имевшие место после событий Восьмого дня (12 марта). По моему ходатайству Анатолий произведен в сержанты.
17 марта, под вечер, Елена сообщила, что самая яркая звезда небосклона – это на самом деле третий спутник планеты, отдаленный от неё примерно на миллион километров. Казаков, пребывавший в прострации по поводу дня рождения своей пропавшей возлюбленной, предложил было назвать это небесное тело «Ольга», но первооткрывательница предпочла имя «Пандора». Кажется, это было сделано не без мрачного юмора, но наш Координатор его не уловил.
Наладили работающую от интернатской электросети рацию. Слава богу, древний, довоенного ещё выпуска, паровичок, крутивший генераторы, пока работал без перебоев. Уголь тоже имелся – умеренно высокая куча антрацита на хоздворе. Но увы – эфир оказался девственно пуст.
Ввели систему дополнительных пайков для тех, кто в свободное время занимается обще-полезными делами (парикмахеры, энтузиасты учёбы, просиживающие в классах до полуночи и т.п.). Кстати, теллурийский день оказался всего на десять минут короче земного…»
«Нам пригласительный билет на пир вручен.
И просит облако дожить до юбилея,
Но время позднее, и дождь, и клонит в сон,
Мы не останемся. Когда-нибудь, жалея,
Нас тоже кто-нибудь попробует назвать
Двух-трех по имени… собьется, не уверен.
Стать тенью, облаком, в траве песчинкой стать.
На пляже холодно и самый след затерян.
Александр Кушнер.
«Двух вещей не хватало в этой стране:
Кофе и демократии…»
(какой-то мусульманин)
«… дневник Маляна, как известно, до сих пор вызывает яростные споры у исследователей не только из-за двойственности этой интереснейшей фигуры эпохи Первого Установления, но и из-за обилия документов, приписываемых его перу. Действительно, как сторонники официальной версии, возлагающей на Маляна значительную часть вины за последующие катастрофы, так и представители нетрадиционной школы, пытающиеся обелить лидера „конструктивистов“ и представить его прозорливцем, с первых дней предвидевшим все последствия стихийной социализации реперной группы „полигона Казакова“ и всеми силами пытавшегося смягчить эти последствия – по сей день пытаются сгладить противоречия между Первым и Вторым Меморандумами Маляна с одной стороны, данным дневником – с другой и несохранившегося „Введения в Теллурийскую экономику“ – с третьей. В настоящее время большинство исследователей склоняется к мнению, что часть этих трудов приписывается Маляну ошибочно. Но нельзя совершенно игнорировать упорные слухи о якобы найденном и хранящемся в частной коллекции Третьем Меморандуме, проливающем некоторый свет на события тех дней».
(предисловие В. Штерна к третьему. Исправленному изданию «Дневника Маляна», Изд. МММ 2132145т.Э.г.)••••••••••••
ДНЕВНИК МАЛЯНА
Изд. МММ 2132145т.э.«Сегодня, когда меня уже ни на минуту не оставляет чувство тоскливого ожидания, я постоянно возвращаюсь мыслями к первым минутам Установления, точнее – к первой, спокойной и радостной мысли: «наконец-то!»
Оказывается, где-то в глубине таилась эта детская жажда несбыточного и постоянная готовность к Встрече: к голубым протуберанцам, перекрывающим порядком надоевшую улицу, шагающим железным конструкциям на горизонте, гравиконцентратам, нарушению закона причинности – господи, да мало ли к чему я был готов! И как неумолимо вымывалась эта радость по мере того, как постепенно эта куча восторженных друзей, растерянных пацанов и возмущенных чиновников превращалась в жесткую организацию – микро-государство со своей армией, полицией, принудительным трудом, лагерями и прочими радостями цивилизации. Причем я сам принимал в этом самое активное участие, поскольку, просто нее мог противопоставлять сохранившиеся в памяти отрывки Вебера, Тойнби и Паретте, позволявшие туманно рассуждать о «тонких социальных структурах», конкретной необходимости как можно быстрее организовать охрану, жилье и еду для нескольких сотен детей. Искать нетрадиционные решения было некогда – или мы убедили себя, что некогда – но каждый шаг совершенно естественно следовал из предыдущего. Необходимость всеобщей трудовой повинности влекла за собой необходимость создания системы наказаний за ее нарушения – поскольку нарушения начались немедленно; Отказ от передачи власти в руки интернатской администрации – необходимость подавления «мятежа администрации», если можно назвать мятежом это курино-бестолковое кудахтанье и беспорядочное метание по лагерю геморроидальных ветеранов народного образования.
Вынужден констатировать – Валери оказался прав, предсказав эти проблемы ещё на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня: стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю – смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которыми я рвал из кобуры пистолет при виде тёмно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось – и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть – как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену на в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне – а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета – то что же говорить об остальных…
