— Не опозорю, я буду стараться!
Чейвын сгорбился и вышел в тамбур.
Анканау слышала, как он там возился, гремел металлическими цепями капканов.
— Иди сюда!
Анканау выбежала. Она увидела на земляном полу четыре ржавых капкана.
— Вот. Лучше не нашёл. Ставь, пробуй, — бросил отец.
— Ведь можно попросить капканы в колхозном складе, — подсказала Анканау.
— Ещё чего не хватало! Попробуй этими половить.
Несколько дней после этого Анканау приводила в порядок капканы. Она кипятила их в чистой воде, счистила ржавчину, откопала из-под снега жухлой, ломкой от мороза травы, мха и ещё раз прокипятила капканы в отваре, а потом выставила их на ветер.
Чейвын рано утром уходил проверять капканы, привозил песцов и молча кидал их дочери.
Они совсем мало разговаривали. Отец откуда-то приволок мёрзлую ободранную нерпичью тушу и бросил:
— Отвези приманку для твоих капканов.
— Спасибо, отец, — горячо поблагодарила Анканау. — Но я отвезу её, когда капканы будут готовы.
— Зачем так медлить? — удивился отец.
— Сожрут её песцы, пока я соберусь поставить ловушки.
— Знай, что она как камень и песцам хватит её дней на пять, — сердито сказал отец и добавил что-то вроде: «Вот дай женщине капкан…»
Настал, наконец, долгожданный день. Анканау поставила капканы по всем правилам. Отец ей помогал.
Потом каждое утро ходила проверять. Взбегая на холм, она с волнением всматривалась в снежную белизну, отыскивая глазами пушистый комочек. Проходили дни, а песца всё не было. Зато росли связки шкурок, добытых Чейвыном.
Однажды отец всё же спросил:
— Как твои капканы?
— Ничего нет, — буркнула Анканау.
— Пойдём посмотрим.
От приманки остались только обглоданные кости. Чейвын походил вокруг них и даже попрыгал.
— Не то что песец, но и тяжёлый волк не попадётся тебе: видишь, как занесло снегом капканы?
Анканау молча проглотила обиду: ведь мог же отец сказать, что после каждого снегопада, позёмки надо перезаряжать капканы… Она выкопала их и снова расставила вокруг костей.
Зима шла ровная, обыкновенная. В меру было снега, ураганных ветров и мороза. Лёд у морского берега избороздили глубокие трещины. Плотный снег быстро забивал их, а рядом с пушечным грохотом возникали другие.
Чейвын ехал вдоль берега. Вожак обходил торосы, заставляя нарту крениться то в одну, то в другую сторону. Охотник крепко сидел, обхватив нарту ногами, поставив ступни на полозья. Он смотрел на звёзды у горизонта, ожидая, когда среди них появится новая — огонёк в окошке охотничьего домика. Собак не нужно было понукать. Они уже почуяли дом, и их чёрные блестящие носы с белыми нитями замёрзшей слюны указывали направление точнее любых самых хитроумных навигационных приборов.
С каждым шагом собак, приближавших охотника к домику, у Чейвына росло тревожное беспокойство. Он вспоминал упорный, негаснущий взгляд чёрных глаз дочери и видел в глубине её зрачков страдание. Ещё вчера Чейвын позлорадствовал и не преминул бы высказаться вслух о сложностях и трудностях охотничьего ремесла.
Дочка только и знала дело, что смотреть за капканами. Рано утром она выходила из охотничьей избушки и отправлялась в тундру. Она шла под холодными звёздами по скрипучему снегу, топтала лунные тени от снежных застругов.
Капканы были не очень далеко, и Анканау обычно возвращалась, когда отец только вставал. Чейвын ничего не говорил. Он даже перестал спрашивать о погоде.
Жалость острыми когтями царапала душу охотника, но он ничем не мог помочь дочери. Однажды даже мелькнула мысль: не подложить ли ей в капкан песца? Но, представив себе, что будет, если Анканау догадается, он отказался от этой затеи. Жизнь в охотничьей избушке стала невыносимой. Как будто посреди тесной комнаты протянули тонкую струну, которую нельзя тронуть, но о ней всегда надо было помнить.
Вожак свернул со льда на берег. Чейвын соскочил и, подталкивая нарту за баран [Баран — дуга посреди нарты. ], помог собакам вытащить её на крутизну припая. Звезда давно превратилась в пятно жёлтого света среди снегов и одинаково властно притягивала и собак и охотника.
Подъезжая к домику, собаки вдруг навострили уши. Вожак поднял голову, замедлил шаг и оглянулся на каюра, как бы приглашая его прислушаться.
Чейвын задержал дыхание. Из-за стен домика, засыпанного толстым слоем снега, на волю вырывались звуки и отчётливо разносились по студёному пространству, отскакивали от голубых обломков айсбергов, от обструганных ветром верхушек сугробов и терялись в бесконечной дали, между звёздами, луной и сполохами полярного сияния.
Вожак натянул постромки, нарта рванулась и запрыгала по застругам.
Из трубы летели искры. Песня рвалась из раскрытой двери, в проёме которой светился огонек фонаря «летучая мышь».
Анканау выбежала навстречу упряжке.
— Ты пела? — спросил отец, не скрывая удивления.
— Пела, — с улыбкой ответила Анканау. — Иногда мне хочется петь.
— Но я давно не слышал, как ты поёшь.
— А сегодня мне очень захотелось, даже горло чесалось.
— Вот как! Похвальное желание.
У Чейвына рвался с языка вопрос, и он почти с явно ощутимым усилием загонял его обратно: ему хотелось, чтобы дочка сама сказала о причине своей весёлости.
Анканау внесла в дом застывшие тушки песцов, предварительно стряхнув с них снег.
— Хорошая добыча, — сказала она, кладя песцов на пол возле печки, перед открытой дверцей, чтобы они скорее оттаяли.
Чейвын распряг собак, покормил и затолкнул нарту на крышу.
Анканау суетилась больше обычного, часто поглядывала на отца, но Чейвын с напускным спокойствием рассказывал о погоде, о тундре, о следах на снегу.
— Почему ты не спросишь, как было дома?
— Жду, когда сама расскажешь.
— Я пела потому, что сегодня мне улыбнулась удача.
Чейвын давно догадался о том, какую новость держала про себя дочь, но он изобразил крайнюю степень удивления и быстро вскочил.
— Что ты молчала? Покажи свою добычу!
Анканау зарделась, полезла к окну, загороженному распорками с натянутыми на них песцовыми шкурками, и принесла оттуда отлично снятую с тушки шкурку.
— Какомэй! — Теперь Чейвыну не нужно было разыгрывать удивление, Анканау держала перед ним великолепную шкурку голубого песца. Шерсть переливалась мягкими волнами от взволнованного дыхания девушки, казалось, на снег упали тени высоких облаков и бегут вслед за ветром.
Именно сейчас у Чейвына как бы заново открылись глаза, и он взглянул на свою дочь не как на ребёнка, а как на взрослого человека, одержимого желанием достичь цели. Анканау стояла перед ним высокая, стройная. Складки мехового кэркэра сбились у тонкой талии, и над этой пушистой драпировкой возвышалась упругая девичья грудь, голова с шапкой густых черных волос и среди всего этого великолепия — пронзительные, горящие огнем охотничьей страсти глаза.
