Рассказчик
"...и Господь вывел меня духом и поставил меня среди поля, и оно было полно костей, и обвел меня кругом около них, и вот весьма много их на поверхности поля, и вот они весьма сухи". Сухие кости тех, кто умирал тысячами, миллионами в течение трех светлых летних деньков, которые у вас еще впереди. "И сказал мне: "Сын человеческий! оживут ли кости сии?"". Я ответил отрицательно. Потому что, хотя Барух и может помочь нам не попасть (возможно) в подобное хранилище костей, он бессилен отвести от нас ту, другую, более медленную и гнусную гибель...
* * *
В кадре носилки, которые несут по ступеням к главному входу. Вонь здесь неимоверная, грязь - неописуемая. Крупный план: две крысы, гложущие баранью кость; рой мух над гноящимися веками маленькой девочки. Камера отъезжает, дальний план: несколько десятков женщин, половина из которых с выбритыми головами, сидят на ступенях, на полу среди отбросов, на распотрошенных остатках бывших кроватей и диванов. Каждая из них нянчит младенца, всем младенцам по два с половиной месяца, младенцы у бритоголовых матерей уродцы. Кадры, снятые крупным планом: личики с заячьей губой, тельца с обрубками вместо рук и ног, ручонки с гроздьями пальцев, грудки, украшенные сдвоенными сосками; за кадром - голос Рассказчика.
Рассказчик
Это другая погибель - на сей раз не от чумы, не от яда, не от огня, не от искусственно вызванного рака, а от бесславного разрушения самой сущности биологического вида. Эта страшная и совершенно негероическая смерть, предопределенная при рождении, может быть результатом как развития атомной промышленности, так и атомной войны. В мире, питающемся энергией атомного распада, бабка каждого человека так или иначе имела дело с рентгеновским излучением. И не только бабка - дед, отец, мать, три, четыре, пять поколений предков каждого человека, которые все ненавидят Меня.
С очередного уродца камера вновь переходит на доктора Пула, который стоит, прижав платок к своему слишком чувствительному носу, и с ужасом и смущением смотрит на происходящее вокруг.
- Все дети выглядят словно они одного возраста, - обращается он к стоящей рядом Луле.
- А ты как думал? Они же все родились между десятым и семнадцатым декабря.
- Но в таком случае... - страшно смутившись, запинается доктор Пул. Похоже, - поспешно добавляет он, - что здесь все совсем не так, как в Новой Зеландии.
Несмотря на выпитое вино, он вспоминает о своей седовласой матери за океаном и, виновато покраснев, кашляет и отводит глаза.
- А вон Полли! - восклицает его спутница и спешит на другой конец зала.
Пробираясь между сидящими на корточках и лежащими матерями и бормоча извинения, доктор Пул движется вслед за нею.
Полли сидит на набитом соломой мешке рядом с бывшей кассой. Ей лет восемнадцать-девятнадцать, она невысока и хрупка, голова у нее выбрита, словно у приготовленного к казни преступника. Красота ее лица - в тонких чертах и огромных ясных глазах. С болезненным замешательством она поднимает их на Лулу, а потом равнодушно, безо всякого выражения, переводит их на лицо незнакомца, стоящего рядом.
- Милая!
Лула наклоняется и целует подругу. "Нет, нет", - видит доктор Пул. Лула садится рядом с Полли и обнимает ее, стараясь утешить. Полли утыкается лицом в плечо девушки, обе плачут. Словно разделяя их горе, уродец на руках у Полли просыпается и принимается жалобно попискивать. Полли поднимает голову с плеча подруги, ее лицо залито слезами; она бросает взгляд на безобразного младенца, расстегивает рубашку и, отодвинув красное "нет", дает грудь. Ребенок с неистовой жадностью принимается сосать.
- Я люблю его, - всхлипывает Полли. - Не хочу, чтобы его убили.
- Милая! - только и находит что сказать Лула. - Милая! Громкий голос обрывает ее:
- Тихо там! Тихо!
Другие голоса подхватывают:
- Тише!
- Тихо там!
- Тише! Тише!
Разговоры резко стихают, и наступает долгое выжидательное молчание. Затем раздается звук рога и чей-то удивительно детский, но тоже весьма уверенный голос объявляет:
- Его преосвященство архинаместник Велиала, владыка земли, примас Калифорнии, слуга пролетариата, епископ Голливудский!
Дальний план: парадная лестница гостиницы. В длинной мантии из англо-нубийского козлиного меха и золотой короне с четырьмя длинными, острыми рогами величественно спускается архинаместник. Служка держит над ним большой зонт из козлиной шкуры, за ним следуют два-три десятка церковных сановников - от трехрогих патриархов до однорогих пресвитеров и безрогих послушников. Все они - от архинаместника и ниже - безбороды, потны, толстозады, у всех них одинаковое флейтовое контральто.
Вождь встает с носилок и идет навстречу носителю духовной власти.
Рассказчик
Церковь и государство,
Алчность и коварство
Два бабуина
В одной верховной горилле.
Вождь почтительно склоняет голову. Архинаместник воздевает руки к тиаре, притрагивается к двум передним рогам и возлагает получившие духовный заряд пальцы на лоб вождя.
- Да не пронзят тебя никогда рога Его.
- Аминь, - отзывается вождь, выпрямляется и добавляет уже не почтительным, а оживленным и деловым тоном: - Для вечера все готово?
Голосом десятилетнего мальчика, в котором, однако, слышится тягучая и велеречивая вкрадчивость видавшего виды священнослужителя, давно привыкшего играть роль высшего существа, стоящего в отдалении от своих собратьев и над ними, архинаместник отвечает, что все в порядке. Под личным наблюдением трехрогого инквизитора и патриарха Пасадены группа посвященных служек и послушников проехала по всем поселениям и провела ежегодную перепись. Все матери уродцев помечены. Им побрили головы и осуществили предварительное бичевание. На сегодняшний день все виновные переправлены в один из трех центров очищения, расположенных в Риверсайде, Сан-Диего и Лос-Анджелесе. Ножи и освященные воловьи жилы готовы, и, если Велиалу будет угодно, церемония начнется в назначенный час. К завтрашнему дню очищение страны будет завершено.
Архинаместник еще раз делает рожки и на несколько секунд застывает в молчании. Затем, открыв глаза, поворачивается к свите и скрипит:
- Забирайте бритых, забирайте эти оскверненные сосуды, эти живые свидетельства Велиаловой злобы и отведите их на место позора.
Дюжина пресвитеров и послушников сбегают с лестницы в толпу матерей.
- Живей! Живей!
- Во имя Велиала!
Медленно, неохотно, безволосые женщины поднимаются. Прижимая свою маленькую изуродованную ношу к налитой молоком груди, они идут к дверям - в молчании, которое говорит о горе красноречивей любого крика.
Средний план: Полли на мешке с соломой. Молодой послушник подходит и грубо ставит ее на ноги.
