- А?.. Сестрица?..
Пришлось достать им бутылку, сохранившуюся еще с Нового года.
Однако, выпить они все равно не успели.
Потому что едва Ивонна поставила перед ними две треснувших стареньких кружки, которые было не жалко, и едва Крокодил, вдруг задрожавший от нетерпения, желтой крепью зубов содрал с бутылки зеленую жестяную нашлепку, как из коридора, идущего мимо кухни, откуда-то из самой его глубины, долетело двукратное деревянное стуканье, и немедленно вслед за этим всхлип испуганного до смерти человека.
Все они так и застыли.
Причем, в правой руке у Франца мгновенно зачернел пистолет, и такая же опасная, полная смерти игрушка, будто жаба, выглянула из жилистого кулака Крокодила.
А бутылку он уже - в мгновение ока - совершенно беззвучно поставил на столик.
Пауза была страшная.
Франц прищурился.
- Так-так-так... - недобро сказал он. - А мы здесь, оказывается, не одни... Интересно... Крокодил! Ну-ка - выскакиваем по команде!..
Он еще больше прищурился, по-видимому, на что-то решившись, пистолет его, как на пружине, упруго метнулся вверх, вздулись жилы на тонкой, давно не мытой, цыплячьей шее. Ивонна и сама не могла бы сказать, как это у нее получилось, но она вдруг, опередив их обоих, в какие-то доли секунды очутилась у двери и, загородив ее так, чтобы они отсюда не вышли, выставив перед собой обе ладони, яростно, будто кошка, зажатая в угол, наморщившись, прошипела:
- Не надо...
Тогда Франц ни с того ни с сего, как в борделе, гаденько ухмыльнулся.
- Я все понял, - подмигивая, сказал он. - Это - твой хмырь, с которым ты последнее время трахаешься... Из школы - который... Точно?.. Ну, эта рожа, по-моему, уже давно заслуживает...
Было видно, что несмотря на ухмылку он говорит серьезно: глаза у него были холодные, а светлые безжалостные зрачки ненормально расширились.
Он как будто превратился в убийцу.
- Уйди с дороги!..
Ивонна не понимала, что с ней случилось, ну, казалось бы - дадут Дуремару в морду, подумаешь, не привыкать Дуремару, но она, точно гипсовая фигура, окаменела в проеме и, не шелохнувшись даже под цепкими пальцами Франца, попытавшегося ее отодвинуть, глядя прямо в его побуревшее желчью, худое, задергавшееся, как в припадке, лицо, отчеканила, впрочем, не повышая голоса, что если они сейчас выйдут из кухни, то она немедленно сообщит о них обоих в Охранку, у нее - ребенок, работа, она их сюда не приглашала, разумеется, ни на какую ночевку здесь пусть они не рассчитывают, пусть едят и выкатываются куда подальше, ну а если не захотят, то она, в общем-то знает, что ей следует делать.
- Я дам вам денег, - заключила она неожиданно для самой себя.
И достав из халата комок разноцветных купюр, чуть ли не насильно втиснула их в жесткую руку Франца.
Ей было ужасно жаль этих денег, столько она из-за этих денег сегодня намучилась, но какое-то внутреннее ощущение, словно голос души, говорило ей, что она поступает правильно. Надо эти деньги отдать. И действительно, Франц, будто выключенный, немедленно успокоился - как бухгалтер, пересчитал цветные захватанные бумажки, удивленно задрал некрасивые брови, испятнанные лишаями, и сказал, аккуратно укладывая купюры в карман штормовки:
- Двести двадцать... Теперь, Крокодил, живем! - И добавил уже совершенно миролюбиво. - Водочку мы у тебя все же допьем, сестрица, не обижайся...
Так что все это, в конце концов, как-то уладилось, но, уже выпроваживая Дуремара, который, не без оснований опасаясь громко ступать, будто цапля, выдергивал выше пояса длинные ноги - тем не менее, прижимаясь и зудя ей в самое ухо: Ну, Ивонночка, Ну - мне на работу... - отдирая от себя его жадные, склеивающиеся ладони, утешая его и обещая увидеться в ближайшее время, закрывая за ним войлочную шуршащую дверь, она неожиданно вздрогнула, точно кольнуло сердце, и, буквально ослепнув от пронзительного чувства вины, еле слышно, одними губами выдохнула:
- Бедная Кора!..
5. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. В Н Е З А К О Н А.
Убивать мне никогда раньше не приходилось, стрелять, в общем, стрелял, пожалуй, даже много стрелял, особенно в прошлом месяце, когда мы совершили нападение на склад оружия в районе Старого Порта, охрана там оказалась несколько многочисленней, чем доносила наша разведка: вероятно, случайность, от случайности у нас никто не застрахован, настрелялся я тогда, пожалуй, на год вперед, но одно дело, когда это происходит ночью, на расстоянии: бухаешь из тяжеленного "лазаря" по расплывающимся мутным теням и, за редким исключением, не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, на таком расстоянии все равно не видно, разве что попадет в тебя самого, но уж это, как говорится, бог миловал, и совсем другое, если акция происходит утром, как например сейчас, и осуществлять ее приходится лицом к лицу, причем, по возможности, без лишнего шума, то есть, своими руками - вот, что меня более всего напрягало, я не то, чтобы нервничал: месяцы, проведенные в группе, приучили ко многому, но я, тем не менее, ощущал какое-то внутреннее напряжение - скованность, озноб, невидимый глазом - внешне это, по-моему, выражалось в неловкости некоторых движений: я, например, никак не мог вытащить сигарету из туго набитой пачки, словно кончики пальцев утратили свою чувствительность, а когда, наконец, все же вытащил и чиркнул спичкой о коробок, то почему-то выронил на пол и спичку, и сигарету.
То есть, пришлось поднимать эти мелочи и начинать все сначала.
Руки у меня сильно промахивались.
Даже Крокодил, по-видимому, обратил на это внимание, потому что неожиданно поднял правую бровь и заметил с несвойственной ему тяжеловесной серьезностью:
- Успокойся. Переживаешь, как институтка...
А за этой тяжеловесной серьезностью, как мне показалось, прозвучало определенное превосходство.
Так учитель, наверное, мог бы наставлять своего воспитанника.
Он сказал:
- Убивать тяжело по первому разу, это естественно. А потом привыкаешь и относишься к самому процессу уже как к работе. Главное тут, чтобы - руки делали. Если руки делают, то остальное - уже неважно...
Судя по всему, он хотел меня подбодрить, все-таки боевой офицер, сколько новобранцев прошло перед ним за последние годы, и ведь каждого, наверное, требовалось обтесать, научить обращению, вылепить из него настоящего профессионала. То же, знаете ли, непросто... В общем, вовремя он мне это сказал: мандраж - не мандраж, но что-то в таком роде у меня действительно начиналось, во всяком случае, под ложечкой сосало довольно чувствительно, и - что самое неприятное - отдавалось по горлу, вызывая противную тошноту, меня, как будто во время качки, явственно, хотя и слабо мутило, я уже прикидывал, что, пока есть время, надо бы сбегать под какимнибудь предлогом в уборную: сунуть два пальца в рот, чтобы снизошло облегчение, но это, конечно, был бы ужасный позор, катастрофа, крах всей моей репутации, поэтому ни в какой туалет я, разумеется, не побежал, а лишь отхлебнул безалкогольного мандаринового коктейля, который мы заказали, и, втянув в себя воздух кафе, по температуре мало чем отличающийся от наружного, хрипловато, как и положено опытному герильеро, сказал Крокодилу:
