Саше на мобильник она всё-таки дозвонилась. Он почему-то даже взял трубку — в честь святого праздничка, видать.
— Саша, — она решила не тянуть, — у меня ничего не осталось. Подкинь баблосов.
— Это кто говорит? — брезгливо переспросил Саша на том конце провода.
— Туся. Тутусик. Ты ведь меня помнишь. Дай, пожалуйста, денег, мне не на что жить... — Она старалась говорить быстрее, тогда стыдные слова выталкивались из горла как-то легче.
— Туся, извини, но у меня нет денег на тебя. Ты слишком много пьёшь.
— Ты жлоб. У тебя есть деньги. Дай мне. Или возьми на работу.
— Когда ты бросишь пить, приходи. Я тебя устрою.
— Я брошу. Правда брошу. У меня холодильник пустой совсем, Саша... — Слова покатились сами. — Мне нечего есть. Я одна живу, мне кушать нечего. Я все деньги на Новый Год пустила, хотела сделать праздник как у людей, вы вот все празднуете, я раньше тоже праздновала. Я ведь тоже человек, Саша. Дай к тебе зайду. Хочешь, сама приеду. Только ты дай мне на машину. Я вам никому не нужна, Саша. Дай мне денег, пожалуйста, немножко. У тебя есть, я знаю.
— Я сейчас в Париже, — сухо сказал Саша и бросил трубку.
Остальные не отзывались: видимо, тусин номер был забит в чёрные списки.
Она взяла последние деньги — они у неё всё-таки были, самые-пресамые последние, жалкий остаток от модестовой последней подачки — пошла в круглосуточный у метро и купила себе водки. На закуску взяла банку консервированного чеснока, дорогущую как собака. То есть это она выяснила, что банка дорогая, уже на кассе, когда пробивали. Надо было отказаться, но она не смогла — из ложной гордости. Потом шла домой, борясь с искушением выкинуть этот грёбаный чеснок в ближайшую мусорку.
О мусоре, кстати. Надо вынести, что-ли.
Пакет она собрала ночью, в приступе пьяноватой хозяйственности. Потом она вроде бы собралась выбросить всё это с балкона, но в последний момент одумалась: однажды она так сделала и поимела неприятностей: мусор упал на машину крутого человека. Тогда её защитил Модест, всё ещё испытывавший по отношению к ней чувство вины. А теперь её никто защищать не будет.
Лифта пришлось ждать минут десять — кто-то чего-то возил с первого этажа на девятый, а может, на десятый. На десятом обитал какой-то чёрный, вовремя, ещё до настоящих цен, скупивший весь этаж разом. Первым делом он перегородил лестничную клетку решёткой. Хотя её потом сняли — видимо, объяснили, что будет с ним и его семьёй в случае пожара или взрыва. Тем не менее, на десятый люди старались лишний раз не соваться.
Туся всё-таки поймала лифт, спустилась и вышла на улицу.
На вольном воздухе ей чуток полегчало. К тому же солнышко, наконец, чуть забелило свинцовое небо, и лежащий повсюду снег казался даже красивым.
Помойка была переполнена. Похоже, жители дома отмечали Новый Год долго и со вкусом, ни в чём себе не отказывая. Общую сюрную картину завершала расколотая статуэтка какого-то ненашенского божества со множеством рук: похожая на чёрного паука, она торчала в мусорном контейнере как памятник. Тусю передёрнуло от омерзения. В последнее время она стала совсем нетерпимо относиться к таким штукам.
Туся кое-как запихнула пакет в щель между контейнерами, и тут же в спину ей полетело: «Привет, хрычёвка! Чё, в помойке роешься?»
Это был охранник того самого чернопопика-богачика с десятого этажа. Он, насколько было Тусе известно, исполнял там роль прислуги за всё — в том числе возил в школу детей бизнесмена, выносил мусор и даже, говорят, делал черномясому массаж.
— Привет, красавчик, — елейным голоском сказала Туся. — А ты своему мужчине пяточки на ночь чешешь? Или сначала пальчики разминаешь, а потом уже пяточки?
Парень хохотнул.
— Слышь, хрычёвка, подвинь таз, а? Видишь у меня что?
У охранника в руках был огромный пластиковый мешок, набитый разномастной дрянью. Судя по звукам, большую часть объёма занимали пустые бутылки.
— О-гоп! — парень взгромоздил мешок на гору мусора и отошёл полюбоваться.
Любовался он недолго: мешок чуть подвинулся, потом ещё немножко, и аккуратно съехал на асфальт, раструсив по пути часть содержимого.
Прямо под ноги Тутусику шмякнулась аккуратная коричневая коробочка с вызолоченной надписью «NEWBY».
Туся дёрнулась было подобрать интересную вещицу, но успела вовремя выпрямиться: парень смотрел на неё, ухмыляясь во всю пасть.
— Это что, не знаешь? — спросила зачем-то Туся, показывая на коробочку.
— А, это... — Охранник пожал плечами. — Это вроде как хозяину привезли. Чай. Только он плохой. Воняет гадостно. Как рыба вяленая. Мужик втирал, что это такой сорт, а наш послушал-послушал, спасибо сказал, да и выкинул подарок к свиньям. Редкая штука, между прочим. В Россию не поступает. Кстати, хочешь попробовать? Бери.
Туся ещё раз посмотрела на коричневую коробочку и наступила на неё каблуком. Коробочка треснула — показалась серебристая фольга.
— Лапсанг Сушонг, — сказала она. — Понты английские.
— Точно, — сказал охранник. — Так и называется. Тут на коробке написано.
— На заборе знаешь что написано, а там дрова лежат, — неостроумно ответила Туся. — А что, хороша попа у твоего этого… Сушонга Лапсанговича, или как его там?
25 февраля 2002 года. Утро.
Экая всё-таки пошлятина — проснуться в чужой постели рядом с незнакомым мужчиной.
Юна попыталась сформулировать для себя, что её, собственно, так напрягает, и пришла к выводу — эстетика. Сам по себе мужчина был, может, и не плох, и отсутствие душевной близости его не портило. Даже, скорее, украшало. С некоторых пор Юника Кащук старалась избегать старых знакомых. Со старыми знакомыми плохо хотя бы то, что они слишком много слышали от тебя всякой чухни, которую потом тебе же и предъявляют. Ну неужели этим тупым мужланам непонятно, что у женщин есть свои, очень веские причины врать? Скажем, плохое настроение. Или когда нет денег. Или когда есть другой интерес. Или просто потому, что хочется немножко полетать… Настоящий мужчина, — заключила госпожа Кащук, — всегда выслушивает женщину, ей безоговорочно верит, делает всё как она хочет, и тут же всё забывает. С таким мужчиной она могла бы жить… некоторое время. Потому что таких по-настоящему галантных мужчин другие мужчины обычно не уважают. А Юна считала ниже своего достоинства жить с человеком, которого не уважают. Ос-тос-первертос, нету в жизни совершенства, всё-то в ней устроено по-дурацки.
Она перевернулась на другой бочок, чтобы не видеть крепкой спины и бритого затылка незнакомца. Прислушалась к себе. Сердце щемило по-прежнему. И связано это было с какими-то вчерашними обстоятельствами, вспоминать о которых не хотелось.
